Что я чувствую, когда они, важные и любимые люди, уезжают? Бесконечное облегчение от того, что опасность для них миновала, что их не будут мучать, что они неуловимы. Бесконечную печаль, перерастающую в тоску, а не наоборот, как надо бы.
Хотя широко известен факт, что часто мы больше и лучше видимся и общаемся с теми, от кого живем совсем далеко, а не в пятнадцати минутах езды.…
Это все повылезало на поверхность от горя на самом деле. Потому что горе теперь везде, не только на полях кровопролитных боевых действий, но и вокруг, и внутри каждого. Горе, пустыня, черный ветер, страх, неопределенность. Все мы — уехавшие и оставшиеся — на самом деле обломки одного гигантского кораблекрушения в совершенно диком океане.…
— С эмигрантскими медиа понятно, а есть ли будущее у журналистики внутри России? То, что людям, которые не поддерживают войну, приходится писать и говорить «спецоперация» и «Кашин, объявленный иностранным агентом» — в какой момент игра перестает стоить этих свеч?
— Работая для Rebublic до весны 2022 года, я тоже указывал на «запрещенные организации» и на «иноагентов».…
А чекист, снявший наручники, замечает назидательно:
– Наручники-то, между прочим, американские. — И показывает мне клеймо.
Будто я и без него не знал, что Запад чуть не с самого начала этой власти поставляет нам наручники — в прямом и переносном смысле. Он что думал — разочарует меня?…
— Вы можете рассказать о конфликте с мамой подробнее?
— Я думаю, что природа этого конфликта в огромном страхе родителей потерять то, что они имеют. Потерять какую-то стабильность, которой даже не существует, но им кажется, что они в ней живут. Вот моя мама — она жесткая работяга.…
I
Начну очень издалека. Две случайные июньские годовщины. Первая – двадцать пять лет назад, 4 июня 1989 года. Крупнейшая железнодорожная катастрофа в истории СССР и России. Два поезда, двигавшиеся навстречу друг другу и попавшие в зону утечки газа из аварийного газопровода, страшный взрыв, 575 погибших (детей – 181), 623 покалеченных.…
Живя в России, я годами носил в рюкзаке с собой книгу. Думал, что если меня задержат и посадят в камеру — будет чем заняться.
Время от времени мне снится один и тот же сон: я вернулся домой. Во сне я иду по знакомым местам, обычно это Петрозаводск или Москва, вокруг меня — бетонные серые стены многоэтажек.…
И тогда трагическая нелепость моего существования представала передо мной с такой очевидностью, что только в эти минуты я отчетливо понимал вещи, о которых человек не должен никогда думать, потому что за ними идет отчаяние, сумасшедший дом или смерть. Но, как это ни странно, за такими мыслями никогда не следовала идея самоубийства, которой я был совершенно чужд, всегда, даже в самые страшные моменты моей жизни; и я знал, что ее не нужно было смешивать с тем постоянным и жгучим желанием каждый раз, когда из туннеля к платформе подходил поезд метро, отделиться на секунду от твердого каменного края перрона и броситься под поезд — таким же движением, каким с трамплина купальни я бросался в воду.…
Я помню, как в начале шоферской работы я остановился однажды у тротуара, привлеченный стонами довольно приличной дамы лет тридцати пяти с распухшим лицом, она стояла, прислонившись к тротуарной тумбе, стонала и делала мне знаки; когда я подъехал, она попросила меня прерывающимся голосом отвезти ее в госпиталь; у нее была сломана нога.…
Несколько дней тому назад во время работы, глубокой ночью, на совершенно безлюдной в эти часы площади Св. Августина я увидел маленькую тележку, типа тех, в которых обычно ездят инвалиды. Это была трехколесная тележка, устроенная как передвижное кресло; впереди торчало нечто вроде руля, который нужно было раскачивать, чтобы привести в движение цепь, соединенную с задними колесами.…