Это все повылезало на поверхность от горя на самом деле. Потому что горе теперь везде, не только на полях кровопролитных боевых действий, но и вокруг, и внутри каждого. Горе, пустыня, черный ветер, страх, неопределенность. Все мы — уехавшие и оставшиеся — на самом деле обломки одного гигантского кораблекрушения в совершенно диком океане. Кто-то покрошен стихией до неузнаваемости, в щепу, а в ком-то еще можно разглядеть былую форму, сохранен функционал. Кто-то упорно пытается выгребать к гипотетическому берегу, кто-то сдался на волю волн и следит лишь за минимизацией ущерба. И все мы в одной враждебной воде.
Я написала про себя как про оставшуюся. На самом деле я скорей остающаяся, так точнее. Для начала, потому что я отношусь-таки к категории суперпривилегированных — у меня есть техническая возможность уехать, но у меня есть и возможность остаться (тьфу, чтоб не сглазить). Возможность не уезжать, как оказалось, — драгоценнейшая привилегия сегодня, воистину. Все мои друзья, которых мне чудовищно не хватает, были вынуждены покинуть Россию. Их вынудили упыри, выдавили, выгнали. Они чаще всего не могут даже на день приехать по делу никакой важности без риска оказаться в хищной пасти озверевшей родины.
Оставшись, мои друзья рано или поздно оказались бы на нарах или в окопах (что в их случае опять означает на нарах). Я остаюсь здесь тихой домохозяйкой, которая очень может и, очевидно, очень не хочет никуда уезжать и каждый день молит неизвестно кого о том, чтобы ей не пришлось в один не прекрасный день принимать вынужденное решение об отъезде. Но я атеист. И я понимаю, что практически никакого контроля над собственной участью у меня нет. Точнее, он очень ограничен.
Например, я понимаю необходимость не выходить на улицу с одиночным пикетом, понимаю, что не стоит вцепляться в морду случайным транспортным z-попутчикам (это труднее, чем не выходить на пикет, пикет вообще нелюбимый мною жанр). Понимаю даже, что не стоит, видимо, носить в Москве черную футболку из Ельцин-центра, на которой белым по черному напечатаны ключевые статьи Конституции РФ. Я понимаю, что было довольно мудро оставить прошлом году преподавание в вузе — я не в состоянии произнести ртом аббревиатуру «СВО» и не в состоянии прикидываться идиотом (и мне дико не хватает студентов, они очень помогали выжить, у меня была с ними пара, кстати, прямо 25 февраля 2022 года, я плакала и просила у них прощения, они пугались и утешали, мы потом провели семестр вместе, от них было много счастья, они живые, любопытные и сохранные).
Что еще я могу сделать для защиты от изгнания? Да ничего существенного. Я не могу делать вид, что одобряю происходящее, не могу прятать ненависть и презрение. По счастью, я давно не работаю журналистом, так что площадки для опасного тематического самовыражения у меня попросту нет. Но я могу позволить себе не работать, это еще одна чертовски ценная привилегия, чтоб не сказать больше. Меня, правда, могут интернировать за второе гражданство, самое недружественное из возможных. Но тут уж точно не угадать.
Противно ли мне все это? Не то слово. Испытываю ли я несовместимую с жизнью ненависть и тоску? Испытываю. Больна ли я каждый день, читая новости с фронтов и из судов и тюрем? Больна. Разрушена ли я беспомощностью? Разрушена. Сплю ли я ночью? Нет. Нашла ли я способ дышать? Не очень, но пока есть ингаляторы. Есть ли смысл в моей жизни? Кажется, нет. Будет ли мне легче, если все это я буду переживать в Париже? Не думаю.
Я могла бы привести список причин, побуждающих меня дорожить возможностью остаться, — от простых и всем понятных (мама) до совсем уже труднообъяснимых (злобное упрямство) — и в промежутке будет много пунктов, практического свойства и идеалистического. Но именно дискуссии про ложную проблему уехавших-оставшихся убедили меня в тщете объяснений.