— Вы можете рассказать о конфликте с мамой подробнее?
— Я думаю, что природа этого конфликта в огромном страхе родителей потерять то, что они имеют. Потерять какую-то стабильность, которой даже не существует, но им кажется, что они в ней живут. Вот моя мама — она жесткая работяга. Она всю жизнь работала, ее дома никогда не было. И, уж конечно, ей было не до политики. Ей надо было заработать денег. И за все эти годы она потеряла связь между тем, что происходит в мире, и тем, что, как ей кажется, происходит в ее жизни.
Она до сих пор смотрит телек и верит всему, что там говорят. У нее потерялось критическое мышление. Взрослые приняли, что как есть — так и надо. А мы, их дети, говорим: нет, так не надо, так нельзя, все должно быть по-другому. Мы им даже даем информацию, а они не хотят ее видеть, не хотят читать, понимать.
И конфликт, как мне кажется, происходит в тот момент, когда человек подчиняется страху, стопается и выбирает для себя удобное место. Удобную сидушку.
— А вашу ориентацию мама принимает?
— Она принимает мою ориентацию, потому что любит меня. Здесь ей все понятно:
она мной дорожит, я желанный, запланированный ребенок, и она принимает то, что я могу быть, кем я хочу.
Втайне, я знаю, она надеется, что я найду себе мужика и у меня будет ребенок. Это все в ней, конечно, все равно есть, но при этом она понимает, что это только ее желание, это только ее мысли, и все.
Но мне очень повезло, конечно. У моих друзей опыт совершенно другой. Если честно, я в принципе не знаю ни у кого ситуации вроде моей. У других [представителей ЛГБТК+] как раз бешеные конфликты в семьях. От них родители готовы отказаться, отдать в психушку — что угодно сделать.
— А ваш отъезд мама приняла?
— Конечно. Сначала, правда, говорила: «Куда ты, что ты, помолчи. Давай, ты, может, не будешь высказываться?» Она мне скидывала всякие тиктоки про то, что «украинцы — актеры», что все это их пропаганда. Но потом она приняла мою позицию.
В конечном счете она ничего не могла мне сказать, потому что я взрослая, я переезжаю за свой счет, я живу за свой счет, еще и ей помогаю. Поэтому она понимает, что не имеет никакой власти надо мной.
— Как вы решились на переезд?
— Началась война. Первая неделя у всех была самая страшная. Постоянные новости, разные эмоции, разные чувства. Но когда первый шок прошел, стало понятно, что надо уезжать. А как можно остаться? Я молчать не могу, значит, мне было опасно оставаться.
— Вы провели эти два года в Грузии и Казахстане, но, насколько я знаю, целитесь в Нью-Йорк.
— Да, это до сих пор так. Просто пока для меня была очень важна работа над этим альбомом. Первый месяц после переезда был просто запой, а потом начали появляться песни. Сначала одна, потом вторая. Все начало собираться и клеиться друг с другом. Я нашла того, кто сделает мне аранжировки. Это мой друг Игорь Нарбеков — он полностью сделал этот альбом как саундпродюсер: электронные барабаны, синты, гитара, все — по моим демкам и мотивам.
Это было долгий процесс, очень важный для меня. И вот сейчас вышел альбом, и я все — освободилась. Теперь я могу заниматься сбором документов для следующего путешествия.
— А как вы жили эти два года? На что?
— На доходы от стримингов, благодаря слушателям, которые до сих пор со мной и у которых я в ушах. Но я же небогато живу. Бывает, что надо подождать немного, поэкономить. Конечно, если бы я сейчас жила в России, я бы получала намного больше. Я же помню, какие деньги мне предлагали за выступления в первые месяцы войны. Но надо было молчать. И я знаю, какие деньги сейчас там крутятся среди музыкантов, которые остались и согласились молчать. Но мне пофиг.
— Инди-музыканты в России сейчас зарабатывают больше, чем до войны?
— Намного! Прям намного. Предложений куча. Практически все артисты уехали. Особенно самые крутые. Освободилось много места. И это место надо кем-то занимать. А дальше простая логика: «Вот ты молчишь, давай выступи здесь, давай мы пригласим тебя сюда». Но, мне кажется, что угодно лучше, чем молчать. Всегда лучше не молчать.
— Как вы себя чувствуете в эмиграции?
— Временами плохо, как и все, кто уехал. Но в целом я себя чувствую более сильной, чем до начала войны. Может быть, потому что я такой тревожник — когда происходит полный пиздец, я быстрее собираюсь и быстрее понимаю, кто я. Все, что случилось в России, помогло мне понять, что я — человек, который не молчит, человек, которому не все равно, человек, который к чему-то стремится. Все эти вещи собрали меня воедино.
Я поняла, что мне важно, а что нет. Поняла, в какой музыкальной клетке я сидела на протяжении, не знаю, шести лет. Я делала альбом — и сразу следующий, делала альбом — и сразу следующий, делала альбом — и сразу следующий. Я не успевала обдумать, о чем должна быть моя музыка, что я хочу сказать, что есть что-то больше, чем стремление к популярности.
До войны у меня был план напилить кучу коммерческих треков. Вот у меня был трек «Не мое» — специально написанный максимально примитивно. Я сняла на него офигенный клип 22 февраля 2022 года в отеле «Украина».
И у меня был план стать суперпопулярной, и тогда, я думала, я смогу выражать свое мнение, потому что у меня будет какое-то влияние. А потом началась война, и я поняла, что похуй.
Многие спрашивают, скучаю ли я по России. Нет, вообще ни разу. Мне только не хватает возможности делать что-то полезное в своей стране. Я еду в такси в Грузии или в Казахстане, смотрю на город и думаю: блядь, здесь же можно столько всего поменять, столько всего сделать.
Я скучаю не по России, а по возможности волонтерить в России, выходить на митинги, кому-то помогать, участвовать в каких-то полезных мероприятиях. У меня даже появилось чувство зависти к грузинам, которые живут в Грузии. Потому что они — граждане своей страны: они могут на многое повлиять, они именно граждане, а не мигранты, как я. И то же самое в Казахстане.