Интеллигенция была обречена на положение чеховских «Ионычей», потому что, будучи горячо заинтересованной политикой, не могла играть никакой роли в управлении государственной машиной. Монархист и консерватор Виктор Розанов писал о своем идейном противнике Николае Чернышевском: «Не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского, для государственного строительства – было преступлением, граничащим со злодеянием. Каким образом наш вялый, безжизненный, не знающий, где найти “энергий” и “работников”, государственный механизм не воспользовался этой “паровой машиной” или, вернее, “электрическим двигателем” – непостижимо. Я бы тем не менее как лицо и энергию поставил его не только во главе министерства, но во главе системы министерств, дав роль Сперанского и “незыблемость” Аракчеева… Такие лица рождаются веками; и бросить его в снег и глушь, в ели и болото… это… это… черт знает что такое».
Со времен Александра II, сломавшего жизнь Чернышевскому, мало что изменилось. Правительство не замечало ни таких умеренных оппозиционеров, как Василий Маклаков, Андрей Шингарев, Александр Гучков, ни «властителей дум» – от Антона Чехова до Александра Блока. Для самых ярких и образованных допуск в «сферы» был закрыт напрочь. Станиславского не приглашали ставить в Императорские театры, Куприн не читал «Белого пуделя» цесаревичу Алексею; трудно представить себе министра, советующегося с Николаем Бердяевым или даже Иваном Ильиным. Большинство выпускников высших учебных заведений служили в государственных учреждениях: профессора, приват-доценты, гимназические учителя, министерские чиновники, городские врачи. Работодателей они, как правило, презирали: формализм, поиски «духовных скреп», чинопочитание, наушничество. После 1905 года, возникновения Государственной думы, относительной свободы печати и многопартийности, произошла некоторая канализация интеллигентского протеста. То, о чем раньше открыто толковали только на студенческой вечеринке или в профессорской гостиной, теперь можно было услышать с парламентской трибуны из уст Павла Милюкова, Александра Керенского, Николая Чхеидзе. Общее неприятие власти осталось, но политическое и эстетическое резко размежевалось. Две разные группы интеллигенции – старая, верная «заветам» Чернышевского и Некрасова, и новая – практически не пересекались. Читатели горьковского романа «Мать», «Рассказа о семи повешенных» Леонида Андреева и даже бунинского «Захара Воробьева» знать не хотели подписчиков «Аполлона», «Весов», «Золотого руна». Поклонники Мандельштама, Маяковского, Ахматовой, даже Блока, не ходили в Александринский театр или на выставку передвижников. Все они встретили февраль 1917-го и падение самодержавия с восторгом. От монархии отвернулись даже те, кто печатался в правых, черносотенных изданиях.
Но не имеющая контактов с правящим классом интеллигенция не нашла общего языка и с «народом». Как мрачно прорицал в «Вехах» Михаил Гершензон, «нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться его мы должны пуще всех козней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». В Петербурге отсутствовало главное условие общественного спокойствия: порядок, основанный пусть не на законе, так на обычае. К началу XX века высший свет, состоявший из окружения императора и великих князей, прежде всего офицеров старейших гвардейских полков, потерял авторитет среди столичного населения. Это были скорее светские бездельники, нежели элита общества. Ненавидимые разночинной интеллигенцией, они не имели опоры ни в армии, ни в народе, ни у немногочисленного среднего класса. Сам же средний класс состоял либо из гнущих шею перед чиновниками и полицией лавочников, ратующих по преимуществу о своем доходе, либо из деловаров, тесно связанных с казной и казенными подрядами.
Выразительную панораму тогдашней петербургской жизни оставил в своих воспоминаниях великий князь Александр Михайлович: «Тот иностранец, который посетил бы Санкт-Петербург в 1914 году перед самоубийством Европы, почувствовал бы неодолимое желание остаться навсегда в блестящей столице, соединяющей в себе классическую красоту прямых перспектив с приятным, увлекающим укладом жизни, космополитическим по форме, но чисто русским по своей сущности. Чернокожий бармен в гостинице “Европейская”, нанятый в Кентукки, истые парижанки-актрисы на сцене Михайловского театра, величественная архитектура Зимнего дворца – воплощение гения итальянских зодчих, деловые обеды у Кюба, затягивающиеся до ранних сумерек, белые ночи в июне, в дымке которых длинноволосые студенты оживленно спорили с краснощекими барышнями о преимуществах германской философии. Никто не мог бы ошибиться относительно национальности этого города, который выписывал шампанское из-за границы не ящиками, а целыми магазинами».