Лежал на асфальте с руками на затылке и пытался анализировать свои чувства. Патриархия предложила противоборствующим сторонам переговоры на своей территории (одним из посредников в этих переговорах был Зюганов), но ни в переговоры, ни в церковное посредничество никто не верил. 2-го числа запылали новые баррикады на Смоленской площади, там была уже по-настоящему массовая уличная война – ломали всё, народ с кусками арматуры в руках против щитов и дубинок. Назавтра был гигантский митинг, который снес три ряда оцепления на крымском мосту и покатился к парламенту, разбрасывая ментов (массовая паника разбегающихся полицейских – одно из самых воодушевляющих зрелищ в мире), сжигая их грузовики и разбивая по дороге все телефонные будки (да, это трудно объяснить, да и не нужно). Люди стучали трофейными дубинками в трофейные щиты, как в тамтамы. Окружив омоновский автобус и замотав лица, бросали внутрь трофейные газовые гранаты и вытаскивали за шиворот ошалелых свиней наружу. Абсолютно счастливые школьники, из футбольных болельщиков, несли на палках, высоко над головой, трофейные каски. Новый капиталистический порядок, пришедший на смену советскому, вышвырнул на свалку тысячи жизней, обнулил миллионы людей, и теперь они, от сопливых детей до трясущихся стариков, выражали свою ненависть к этому порядку, как умели. У них не было никакого места в этом мире шоковой терапии, приватизации и гламурного спектакля, но они ещё не готовы были признать своё нулевое положение и поэтому у них получалось деятельно ненавидеть. Больше всего людям нравилось уничтожать рекламные щиты. Демонстрация, превратившаяся в неостановимую зубастую силу, уверенную в себе, снесла оцепление и разметала лагерную проволоку. Штурмовали мэрию, оттуда выводили, под свист и мат, чиновников. Их предлагалось взять в заложники, но Руцкой их прекраснодушно отпустил. Чувство преждевременной победы накрыло всех. Грузовики с добровольцами отправлялись захватывать Останкино, чтобы «вырвать наркотическую иглу». Оружия у них было до смешного мало – два десятка стволов. Они надеялись, что им дадут эфир без боя. Ровно в этот момент Ельцин (указ 1575) снял с военных уголовную ответственность за убийство гражданских лиц, теперь они могли делать всё. Там, у телецентра, стало ясно, что восстание захлебывается собственной кровью. Вместо эфира БТРы стреляли по распластанной толпе из крупнокалиберных пулеметов. Там полегло полсотни человек, включая фотографа «Нью Йорк Таймс», и ещё полторы сотни были ранены. Командир «Витязя» получит потом за это звание героя россии из ельцинских рук. Угол телецентра запылал, подожженный наспех сделанными «коктейлями Молотова», но это ничего уже не изменило в общем раскладе. Ещё один американец, юрист, пытался вытаскивать раненых из железного огня, но был убит снайперской пулей «витязя». Все, ползая под деревьями, ждали, что сейчас подойдет «основная колонна с депутатом Уражцевым», но подкрепление не пришло. Деды-ветераны кричали, что Останкино это наш «Рейхстаг» и его нужно взять любой ценой, но это уже звучало как истерика проигравшего.
На рассвете вокруг парламента выстроились танки таманской дивизии. Начался штурм. После первых танковых залпов 12 и 13 этажи загорелись. Во дворах вокруг Краснопресненской омоновцы добивали выстрелами в лоб и штык-ножами спасавшихся с баррикад защитников. Уходя со своих баррикад под обстрелом они поджигали их, чтобы дым создал нужную завесу для отступления. Ещё не менее сотни трупов (официальные данные, которые, конечно, сильно занижены) и бессчетное число покалеченных. Весь подземный и наземный транспорт в центре остановился и я шел туда пешком от Багратионовской, записав на руке, на всякий случай, группу крови, резус, адрес и имя. Но всё было, конечно, вновь оцеплено и вообще обречено. Любопытные москвичи с бутылками и банками в руках смотрели с набережных за расстрелом парламента, как за футбольным матчем, шумно реагируя на каждый залп или новую гроздь выстрелов. «Своих» я быстро отличал в толпе по перекошенным словно зубной болью лицам, но между собой мы не общались, чтобы не подставляться. Теперь вообще нужно было быть осторожнее. Ты в чужой стране, в которой победил враг. Так окончательно закончилась советская власть, просуществовавшая 75 лет и началось то государство, в котором мы все живем уже 25 лет. Ввели комендантский час и никому нельзя было появляться на улице после 23.00. Я и пара моих сторонников из уважения к мертвым комендантский час игнорировали и писали ночью в Москве на стенах красной краской: «04.10.93», тогда это понималось без комментариев. На вторую же ночь мы попали в отделение, ночевали в камере, но районные менты оказались аполитичны, изъяли у нас листовки (краску мы прятали на улице, а не носили с собой) и утром отпустили. Свои первые впечатления от этой маленькой гражданской войны я опубликовал тогда у Егора Яковлева в «Общей газете». Конечно, проходил по делу и допрашивался в оперативно-розыскном отделе – классическая игра в доброго и злого следователя, предложения выпить чайку и все по-человечески обсудить, обещания, что прямо отсюда и прямо сейчас меня повезут в тюрьму, откуда я никогда не выйду и т.п. Прежде всего их интересовало, у кого из нас было в руках оружие, где все эти люди, поддерживаю ли я связь, где кто проживает или работает, когда и кого я видел в последний раз и т.п. Полезный навык взвешивать каждое своё слово, прежде чем что-нибудь произнести вслух. Где-то в голове слева было немного страшно, но где-то в голове справа с веселой злостью танцевало чувство, что всё, что со мной происходит – абсолютно правильно и очень важно. Мои показания они вколачивали в свои печатные машинки, это уже тогда смотрелось и слушалось, как ретро. Дело кончилось ничем, в феврале все были амнистированы, отпущены, оставлены в покое в обмен на временное политическое замирение. И теперь у меня впереди была долгая счастливая жизнь, как и обещала мне желтая пропагандистская бронемашина с той стороны баррикад. Мне было 18, я учился на первом курсе в литинституте, руководитель моего творческого семинара писатель Р, недовольный отсутствием полномасштабных репрессий против нас, подписал знаменитое письмо демократической интеллигенции, в котором они призывали Ельцина запретить, найти, обезвредить, вырвать жало, раздавить и навсегда закатать в бетон всё, что им не нравится и всех, кто был причастен к восстанию. На семинарах мы с ним долго и молча смотрели друг другу в глаза, никакие слова бы уже ничего не изменили. Не вся демократическая интеллигенция, впрочем, была так однозначна – Синявский красиво и наивно призвал Ельцина и его окружение уйти после расстрела парламента и подавления восстания в монастырь и всю оставшуюся жизнь замаливать там грехи. Ровно через год я написал обо всем этом статью-тост «Педигри пал, а мы ещё нет!» и «Новая газета» опубликовала её на первой полосе с редакционной шапкой, поясняющей, что газета ни в коем случае к мнению автора не присоединяется. Но всё равно по первому каналу телевидения в тот же день (программа «Пресс экспресс») газету назвали дающей слово сомнительным и криминальным молодым людям. В 1995 «Панорама» (была такая влиятельная экспертная группа про актуальную политику) издала увесистую книгу «Политический экстремизм в России» с биографиями 65 самых опасных людей в стране. Я был там самым молодым из 65 самых опасных экстремистов и мне по-настоящему нравилась эта компания: Лимонов, Летов, Анпилов, Джемаль, Жариков и другие живые чудовища.
На месте расстрелянных баррикад вскоре возник народный мемориал, но на траурные мероприятия туда я ходил крайне редко. Сражаться нужно вместе, а помнить можно и по отдельности. Уже в новом веке, как смог, я описал события 1993 в двух своих книгах – «Баррикады в моей жизни» и «Дневник городского партизана». Там много смешных и страшных подробностей, разговоров, конкретных людей и деталей, не умещающихся ни в одну простую объяснительную схему.
И ещё в те пропахшие гарью и пропитанные кровью дни под осторожным октябрьским солнцем я написал стишок «Точки над I», по форме неуклюжий, а по содержанию настолько дикий, что я его вообще никому так и не показывал и скорее всего никогда не будет пора. Точки над I там это отрубленные головы господ на пиках в руках восставших простолюдинов.