Мы познакомились с ним двадцать два года назад, и никогда не были дружны – людям с разницей в тридцать три года дружить нет никакой необходимости; кроме того, старик Эд любил мёртвых – это единственное, что он коллекционировал, – а я был живой, и перечил ему по пустякам.
Некоторое время, двадцать два упомянутых года, он прощал меня – за неглупую любовь к нему.
Но более всего он любил вкус трагедии вокруг себя – расставания, обрыва, похорон, реквиема по ушедшим; о живых он всегда говорил неохотно – мёртвых же перебирал, вглядывался в них, прислушивался к их засохшим сердцам, устам.
Подходило время нашего расставания: я уже начинал его раздражать. Я дорос до того состояния, чтоб он мог позволить себе вслух расстаться со мной: сотни других двуногих, изгнанных им из своей жизни, он вообще не замечал.
Предпоследний раз мы виделись в самом начале войны; он тогда извлёк из зелёной папки (старик Эд был аккуратист) иссохший, жёлтый, осыпающийся на сгибах листок: это была справка о его участии в сербских военных формированиях; показал мне эту реликвию, я подивился – правда же, реликвия. Взял ведь у кого‑то когда‑то такую справку. Возил её при себе, хранил. Показывая бумагу, старик Эд выглядел совершенно счастливым. Он был уверен, что я разделю его восхищение по‑сыновьи.
В другой раз я заехал, только что принятый советником к Захарченко (это как если бы старик Эд был советником у Милошевича, которого видел один раз, но вспоминал часто), – я хотел посоветоваться о том, что мне делать в Донецкой народной республике, – и тоже показал старику Эду – не справку, но удостоверение советника Главы воюющей юной небывалой республики: мне б понравилось, если б и он разделил, по‑отцовски; тот мельком глянул, скосился на меня мутным глазом старого ворона, – ничего не сказал; потом в очередной своей книжке прописал, что Захар, как маленький, гордится нелепыми удостоверениями. В книжке!
Там же оттоптался на Томиче (боевом, между прочим, офицере, заработавшем реальной службой офицерское звание, дважды награждённом) – за то, что тот плохо его встретил в Луганской народной республике: старик Эд заезжал туда на день, считал, что достоин встречи с Плотницким, – но Плотницкий, большая оловянная голова, едва ли вообще знал, кто такой старик Эд; когда б узнал, опустил бы городские ворота, сверху бы вылез пушкарь с зажжённым фитилём, прокричал бы: «Уходите! Иначе стреляю!»
Сейчас был третий мой визит к старику Эду за четыре года.
Я позвонил ему, он напомнил дорогу, назначил время. Покурил у его подъезда, чтоб зайти минута в минуту – старик Эд любил пунктуальность, – и зашёл минута в минуту.
Старик Эд был в берцах, в пиджаке, в чёрных джинсах; протянул сухую жёсткую тонкую руку.
«Вот сюда вешайте куртку, проходите», – он был со мной, как и с большинством других людей, подчёркнуто на «вы».
Я принёс ему пару бутылок дорогого вина, – он сказал: «Сейчас не пью, что‑то болит в башке, но вы можете выпить, у меня есть открытая бутылка…» – и назвал какую‑то марку.
А чего не выпить (помню, лет десять назад катались с ним по российской глуши с забытыми мной уже партийными целями, потом бухали, на травке, зажёвывая не очень хорошую водку такой же колбасой, старик Эд – тогда ещё совсем не старик – похвалился: «Захар, я никогда в жизни не отказывался от алкоголя!»; тогда я не оценил этого: я тоже никогда не отказывался, а пил каждый день, – но мне было тридцать, а ему за шестьдесят; теперь мне было за сорок, а ему за семьдесят, – и я уже видеть не мог алкоголь, и пил по инерции, словно давно уже утонул, и меня тянуло куда‑то по течению).
Мы час, может, полтора обменивались мнениями, ни в чём не сошлись: старик Эд был категорически против любых контактов с властью; я думаю, что именно моих контактов: предполагаю, что если б его позвал император – он пошёл бы, конечно; из любопытства, отчасти из тщеславия (никогда бы в этом не признался – но написал бы потом, что смотрел на этого бледного, моложавого, недостаточно радикального для такой страны, как Россия, человека, – с позиций вечности; или что‑то такое).
Расстались, едва не поругавшись, – пару раз он был близок к тому, чтоб меня выставить: «Зачем вы со мной спорите? – искренне удивлялся он. – Если вы этого не понимаете, то я вообще не знаю, о чём с вами разговаривать!»
Я смеялся, заходил с другой стороны, он недовольно слушал, потом вороний зрачок вздрагивал, старик Эд начинал отвечать, – перезапускали разговор по новой, но приезжали в тот же тупик.
Говорить с ним было – сущее удовольствие.
Никаких советов он мне не дал.
Из нашего часового общения я запомнил только одну фразу: старик Эд жёстко сетовал, что власть не легализовала нацболов, поставивших сотни бойцов на Донбасс, – я отвечал, пожимая плечами: «А зачем им? Никакой необходимости для них в этом нет. Лишние проблемы», – он ответил: «На их месте я вёл бы себя точно так же, – помолчал и добавил: – Но я не на их месте».
Ещё он отлично рассказывал, когда я курил на балконе, про деревья во дворе, про птиц, которые прилетают на эти деревья, про цветы, которые он поливает и растит, – я же говорю: русский писатель, блистательный русский писатель.