Железный Феликс был искренен в своем двуличии. Тени расстрелянных толпились у его изголовья, накладывали свою печать на его и без того изможденное лицо. Близился нервный срыв. После того, как он торопливо закладывал основы послевоенной политики ВЧК, на нем самым болезненным образом отозвались кронштадтские события. Старый большевик И.Я. Врачев, сторонник платформы Троцкого на X съезде, впоследствии вспоминал о выступлении Дзержинского на фракционном заседании делегатов съезда – троцкистов, которое произвело ошеломляющее впечатление на аудиторию. Он просил фракцию снять его кандидатуру с выдвижения в члены ЦК, мотивируя тем, что он не хочет, а главное, уже не может работать в ВЧК. “Теперь наша революция вошла в трагический период, – говорил он, – во время которого приходится карать не только классовых врагов, а и трудящихся – рабочих и крестьян в Кронштадте, в Тамбовской губернии и других местах… Но я не могу, поймите, не могу!”
Этот срыв железного Феликса был сохранен присутствующими в тайне, но настроение главы грозной организации проявилось более чем явно и уже сохранялось до конца. В течение нэпа перерождение Дзержинского давало о себе знать неоднократно в политике ВЧК-ГПУ и в глухих стенах ее потаенной кухни. Через три года Дзержинский уже без обиняков возражал против принятой ЦКК-РКИ линии на послабление карательной политики в отношении “трудящихся”, то есть не возбуждать уголовных преследований против рабочих за мелкие кражи с предприятия по первому разу и, в принципе, вести все подобные дела (хоть в первый, хоть в энный раз), принимая во внимание “в особенности пролетарское происхождение”. 17 февраля 1924 года Дзержинский писал по этому поводу председателю ЦКК Куйбышеву, что “никакого классового признака самого преступника не должно быть”, а только персональный подход. Наказание – это не воспитание преступника, а ограждение от него республики. Но тогда подобные соображения не возымели действия, партаппарат в поисках социальной базы держал курс на культивирование таких небезызвестных типажей эпохи, как чугункины и шариковы.
В 1922 году в руководстве ГПУ определились две тенденции в подходе к перспективам развития карательной политики. Наиболее жесткую линию выражал влиятельный зампред ГПУ Уншлихт, который в представленном в апреле 1922 года проекте прямо настаивал на расширении внесудебных полномочий ГПУ, подобно имевшимся у ВЧК в годы гражданской войны, вплоть до возврата к широкому применению расстрела. В свою очередь, позиция Дзержинского с начала 1921 года оставалась принципиально неизменной и даже со временем стала еще более уклоняться в сторону ослабления как классового характера репрессий, так и смягчения их методов вообще. Безусловно, как большевик, он не мог переступить через свое “я” и вполне ощущал себя членом особого революционного ордена. В конце 21-го года появились его категорические возражения против чрезмерных либеральных намерений, зародившихся в правительстве, об установлении контроля Наркомюста над деятельностью ЧК. Дзержинский ставил свое ведомство по партийным и классовым критериям намного выше, чем наркомат Курского с его “спецами” и всячески подчеркивал все более становившийся очевидным факт, что ЧК – это специфическое, не государственное и внезаконное предприятие, что это особо организованная “партийная боевая дружина”.
В начале 1922 года в форме ГПУ при НКВД РСФСР с наркомом Дзержинским во главе НКВД был найден временный компромисс между необходимостью сохранить особый карательный орган при партии, вместе с тем установив над ним некое подобие советского контроля. Противоположение партийных и советских органов являлось одним из основных приемов Ленина в контроле над государственным аппаратом, тем более, что у него в 1921 году произвол чекистов стал вызывать заметное раздражение и вырывать фразы типа: “Арестовать паршивых чекистов”; “Подвести под расстрел чекистскую сволочь”. Но подобная форма сожития могущественного секретного ведомства под опекой второстепенного наркомата оказалась неэффективной. В 1923 году органы вновь обрели прежний статус, преобразившись в ОГПУ при СНК СССР.