Самое сложное в постижении истории — это избавиться от характерного для обыденного сознания представления, что в основе изменения вещей может лежать воля, воля индивидуальная и коллективная: дескать, как захотим, так и сделаем. Историк приближается к профессионализму, когда он перешагивает через этот барьер и начинает осознавать, что ход истории определяют неумолимые закономерности, когда ему открывается понимание глубокой причинности совершающегося.
Закономерности истории проявляются в ее результатах. Если это не так, если даже под одним из ее ряда фундаментальных итогов, под реальным опытом не лежит никакого закона, а имеется лишь игра случая, прихоть человеческой воли, то следует в принципе оставить мысль о каком-либо закономерном развитии общества и перейти на позиции неокантианства. Но такая капитуляция была бы неразумна после того, как многовековое развитие гуманитарного знания не только показало всю сложность объекта своего исследования, но и продемонстрировало некоторые скромные успехи, без которых современное состояние человеческого общества было бы вряд ли возможно.
Порой говорят, что раскрыть причины явления, понять его закономерность означает оправдывать это явление. Это не ново. В свое время Монтескье подвергся нападкам своих радикально мыслящих коллег по делу Просвещения за то, что с энциклопедичностью и необыкновенной силой мысли показал, как то, что было объявлено следствием невежества и предрассудков, создавалось разумно, по известным законам, под влиянием тех или других условий; объяснял причины того, почему государственные формы изменяются, крепнут или слабеют. Гельвеций упрекал Монтескье: «Писатель, желающий быть полезным человечеству, должен заниматься уяснением истинных начал для лучшего порядка вещей в будущем, а не освящать опасные начала».
Косвенно с этим можно согласиться, но оправдание здесь происходит не с точки зрения человеческой морали и идей, а с точки зрения исторической логики, которая бывает безжалостна к отдельному человеку. Логика необходимости выше логики свободы. Так или иначе, но чтобы история не наказала нас за очередной «невыученный урок», причины необходимо выяснять и здесь следует развести в стороны общественное и индивидуальное как явления разного порядка, живущие по разным законам и критериям. Что из того, что порой и даже очень часто реальный опыт нам очень не нравится своей видимой нелепостью и откровенной антигуманностью. Смеют ли осуществляться закономерности истории вне рамок наших представлений о должном и разумном? По всей видимости смеют, как может засвидетельствовать любой учебник по истории. Признать это попервоначалу бывает нелегко, однако не вызывает особенного удивления, если отрешиться от льстивой античной тезы, что именно человек есть мера всех вещей, и предположить, что Homo Sapiens не есть центр и цель мироздания.
Эрих Фромм заметил, что общая черта авторитарного мышления состоит в убежденности, что жизнь человека определяется силами, лежащими вне человека. В этом пункте есть возможность предоставить Фромму поспорить с другим, не менее авторитетным проповедником вселенской любви. Лев Толстой по схожему поводу писал, что стаду баранов должен казаться гением тот баран, которого специально откармливают для известного случая, и который становится вдвое толще своих соплеменников. Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит исключительно для достижения их бараньих целей — и они тотчас же увидят смысл и цель того, что происходит с откармливаемым бараном.
С падением господства религиозного сознания помимо прочего было утрачено сознание того, что человек и его земные интересы не являются конечной целью мироздания. То антропоцентристское понимание истории, которое крутится вокруг ценности человеческой жизни, — это несгибаемая истина, но только для отдельных людей, и является опасным заблуждением, если речь идет об историческом процессе. Нынче т. н. нравственные оценки заменили и вытеснили подлинно научную точку зрения на советские времена. Что было бы с Петром Великим, если бы в отношении него восторжествовал этот «нравственный» подход? Если в истории Петра мы упустим из виду военные победы, строительство и политику, а будем говорить в первую очередь и исключительно о массовых казнях, гибели крепостных на болотах, усмирениях, порках и дыбе — мы не сможем иметь сколько-нибудь внятной истории, а лишь воплощенный ужас. Тем не менее, в отношении лидеров большевизма происходит именно так.