Редакция «Сноба» попросила написать несколько писем в будущее — не очень далекое, лет на двадцать вперед, чтобы, допустим, мой сын, когда ему станет интересно, смог бы понять, чем жил я и мои современники в середине 2010-х. В свое время я даже пробовал что-то писать о капсулах времени, о советской моде замуровывать послания потомкам во всякие фундаменты и постаменты. Это всегда что-то жалкое и нелепое — советские комсомольцы комсомольцам 2017 года обычно писали, что завидуют им, живущим в коммунизме, а в наше время (логично, что и в наше время вернулась мода на эти капсулы) уже никто никому не завидует, а наоборот, чаще хвастаются: что-нибудь вроде «этот физкультурно-оздоровительный комплекс заложен в год 70-летия Великой Победы» — потомки обзавидуются, конечно.
Самое приличное в этом жанре — гулаговские капсулы времени, когда строители театра в Нижнем Тагиле или водонапорной башни в Инте просят потомков вспомнить о них и о том, что «этот театр построен не силами комсомольских бригад, как потом будут утверждать летописи, а создан на крови и костях заключенных — рабов XX столетия».
Если бы я был потомком, ждущим писем из прошлого, мне бы, наверное, было неинтересно читать, чего их авторы ждут от меня, а вот узнать, что они считали важным и что, как они предполагали, должно было дожить до моего времени, — вот об этом бы я почитал.
Есть вещи, с которыми можно свериться в первоисточнике, а есть то, что уходит, не оставив никакого следа. В моей жизни был короткий период, когда я работал в газете «Известия», еще в ее старом, брежневском здании на Пушкинской, и там меня завораживали развешанные по коридору первые полосы разных лет — это стандартная мировая традиция, во всех редакциях это любят, особенно на Западе, но только в «Известиях» в нулевые я видел фальшивые, сфабрикованные старые первые полосы, в которых газета 1980 года открывается портретом сосланного Сахарова, а газета 1968 года — зловещим танком на Вацлавской площади. Понятно, что люди хотели как лучше, и понятно, что писать историю по настоящим первым полосам, на которых надои и намолоты, а вовсе не Сахаров и не танки, нельзя, но и верстать историю задним числом тоже некрасиво. Можно предположить, что альтернативу надоям могут составить дневники и письма, но это, по-моему, тоже чепуха — рубрика «Фейсбука» «В этот день» тем и хороша, что она наглядно показывает, до какой степени не имеет значения то, что кажется важным людям именно в этот конкретный момент времени. И вот я в своих письмах хочу этого как-то избежать.
Не будучи уверенным в том, что я вообще могу быть интересен потомкам, я начну с пояснения по поводу того, кто я такой и чем занимаюсь. Я много лет работал журналистом, и по инерции меня до сих пор везде представляют как журналиста, но это не совсем так, я уже давно нигде не работаю, и если уж точно формулировать род моих занятий, то я занимаюсь политической публицистикой. Это такой старинный окололитературный жанр, но сейчас в России он существует в таком, наверное, загробном состоянии, когда любое слово, сказанное о власти или о борьбе за нее, оказывается неживым. Вероятно, когда-то это было политтехнологией — люди, которые у власти сейчас, хотели разнести политику и жизнь, чтобы никто не вмешивался в их дела. Но что получилось в результате: жизнь ушла сначала из власти, а потом и из самой жизни, и если писать о политике, то можно только воспроизводить ничего не значащие слова (неважно, «за» или «против»), выступая скорее резонером или копирайтером, а не самостоятельной единицей. Можно ли это как-то преодолеть? Я надеюсь, что да, и если перестану надеяться, то, наверное, просто не смогу ни о чем писать, а единственным доступным мне источником этой надежды остаются сильные личные чувства, которые я, может быть, уже нарочно и искусственно поддерживаю в себе по отношению и к государству, и к тем людям, с которыми приходится сосуществовать в том пространстве, в котором государству принято оппонировать. Но даже с учетом переводимых в личный регистр совсем не личных вещей я прекрасно понимаю, что и я, и все остальные пишущие сегодня о власти люди просто впустую перемалываем воздух, и чем мощнее наши технические возможности, тем более жутко это выглядит.
Гигантская турбина, работающая впустую, пугает сильнее, чем игрушечная мельничка. Я не знаю, будет ли понятен потомкам этот образ, и скажу открытым текстом: какими бы ни были их позднейшие впечатления о нашем времени, основанные пускай и на наших собственных воспоминаниях, главное, что хочется донести до них через десятилетия, — это ощущение системно растрачиваемой жизни, которое мы прячем от самих себя за той чепухой, которая, как мы делаем вид, имеет для нас значение. И поэтому, когда потомки станут (вдруг) перечитывать хотя бы и мои тексты, я попрошу их не воспринимать все написанное буквально.
Да, это может читаться драматично. Вот телеведущая Лена Летучая напала на популярное у либеральной интеллигенции кафе, и все спорят о том, кто прав в этом конфликте. Вот омерзительный медиагерой и выдающийся кинорежиссер Михалков потребовал закрыть музей бывшего российского президента, и все спорят, ждать ли от этой атаки нового закручивания гаек. Вот Навальный, оппозиционный лидер, лишенный права участвовать в выборах, заявил, что он хочет выдвигаться. Это наши первополосные темы, но это ведь те самые надои из старых «Известий», и когда-нибудь кому-нибудь придется задним числом переверстывать эти полосы, потому что конкретные обстоятельства не имеют значения, и краткий пересказ любого животрепещущего спора в 2016 году звучит совсем просто — «все было зря».
Вот что я хотел бы донести до потомков в первом послании, а дальше будут подробности.