Есть мнение, что в ХХ веке человечество совершило самые свои страшные злодеяния над людьми, попавшими в лакуны правового поля. Может так случиться, что некая масса людей по какой-то причине перестает быть полноценным объектом законов и регуляций. Они сами по себе и не плохи, и не хороши — но организм общества, однажды получив о них противоречивые директивы, перестает понимать, что с ними делать, и начинает воспринимать их как инородное тело — врага, паразита или добычу. Повинуясь безжалостным юнгианским волнам бессознательного, окружающие один за другим внезапно начинают понимать, что с этими людьми можно делать все что угодно. Мальчик кидает камень, женщина задирает юбку, мужчина бьет в морду — и все как с катушек слетают: можно все! Это действительно великое искушение, ему практически невозможно противостоять.
Уже на этой неделе мы узнаем, как именно Долматова доставили в депортник, кто подписал ему отказ в пользовании телефоном, кто не дал связаться с родными и адвокатом, кто запретил переводить его в больницу. Все это тщательно документируется, и мы узнаем это на днях. Но мне не нужно знать их имена, чтобы представить себе этих ублюдков, сотрудников частного охранного агентства вроде Securitas, чувствующих себя чертовыми полковниками Курцами, королями тропиков. За прошедшие два года я побывал в депортационных тюрьмах дважды: первый раз в качестве нелегала, второй — в качестве преступника. Оба раза это была вопиющая ошибка властей, оба раза меня начинали оформлять на «ускоренную» депортацию, оба раза мне дико повезло.
Дело в том, что, попав в руки депортационных властей, ты перестаешь иметь права. Если ты был соискателем на беженство, у тебя и так их практически не было — теперь же у тебя нет вообще ничего. Ты не гражданин, не резидент, не турист, не нелегальный эмигрант даже — ты находишься в этакой duty free международной зоне: по лингвистической иронии, вам здесь действительно больше ничего не должны.
Ваши юридические права заканчиваются. В Польше мне была предоставлена в качестве адвоката на суде по мере пресечения какая-то старуха, которая в ключевой момент вдруг оказалась всего лишь переводчиком. Судья, в лучших российских традициях, поставил свою подпись под обвинительным заключением, и я загремел за 10 минут. В Испании у меня был настоящий адвокат — когда я показал ему свою карточку беженца ЕС, он сказал, что не читает по-английски, не знает, что это такое, что он уже все подписал и советует мне без разговоров сделать то же самое. Я устроил театр одного актера, собрался офицерский кворум, и в какой-то момент я внезапно понял, что они действительно не притворяются, а искренне не знают о существовании Женевской конвенции и о политическом убежище как орудии противодействия Интерполу. Я успокоил себя тем, что федеральный судья Национального суда в Мадриде будет более осведомлен — но на следующий день я был свидетелем того, что и он ничего об этом не знает. Он, не глядя, подписал мне содержание под стражей и экстрадицию — меня снова заковали в наручники и отправили в тюрьму. Нужно ли говорить, что официальный юрист тюрьмы, к которой я с трудом прорвался в тот же день, также ничего не знала о замечательных эффектах политического убежища.
Вы, возможно, хотите узнать какие-нибудь детали из области эксплойтейшен о том, как мы проводили время вне правового поля? Как сказать, ничего нового вы не услышите — это обычные тюрьмы общего режима, только очень грязные. Всем бывалым известно, что криминальные остроги в ЕС намного лучше, чем депортационные лагеря. Ведь преступники — полноценные объекты правоприменения, части большого организма общества, относительно которых есть устав и регламент. А в депортационных лагерях сидят те, кто ничего не сделал — ни плохого, ни хорошего, выражаясь на языке юридической кармы. Это лимб — а там, как известно, довольно грязно.
О чем стоит упомянуть, так это о том, что в лимбе нет сроков. Твое дело о выдворении может занимать от 11 месяцев до одного дня — все это зависит исключительно от непредсказуемых махинаций сотрудников службы по «репатриации». В Польше, к примеру, было очевидно, что людей, уже готовых к депортации, держат в лагере дополнительное время, чтобы не простаивали койки. От заполненности, видимо, как-то зависело финансирование — чудесным образом человек всегда отправлялся на депортацию именно тогда, когда поступали новые задержанные. Другого выхода, кроме как на депортацию, из лагеря я за все месяцы так и не наблюдал.
В обоих случаях меня спасли удача и помощь друзей. В Польше мне удалось умолить единственного из англоязычных офицеров позвонить на немецкий погранпост, находившийся неподалеку, где за считанные секунды подтвердили мой статус (на польском участке нужной мне компьютерной базой просто не пользовались). В Испании я упал на колени перед сердобольной переводчицей, и она позвонила моим друзьям в Финляндию — я вышел довольно скоро. Но если представить, что меня бы оформляли на депортацию по действительно срочной процедуре, — я, разумеется, не успел бы сделать ни того, ни другого.