Можно утверждать, что разобравшись с любовью «так называемой» Толстой в 90-е годы будет писать о любви истинной. Как результат исканий, лишь в 1907 г. он запишет в дневнике: «Жизнь кажется то тем, то другим, то телесным благом, то горем, то болезнью, то трудностью, то радостью, а вся жизнь есть только «воскресение», т. е. увеличение любви, восстание любви из гроба тела. И это неперестающая радость». Вот, что такое любовь – то, что надо воскресить из гроба тела! И об этом будут «Отец Сергий» и «Воскресение». Отец Сергий будет бороться со «следующим» искушением – с тем, с которым сам Толстой будет сражаться в конце жизни – со славой людской. В повести показан тот «идеал Христов», о котором так много говорилось в «Послесловии»: «В этом состоит различие учения Христа от всех других религиозных учений, различие, заключающееся не в различии требований, а в различии способа руководства людей. Христос не давал никаких определений жизни, он никогда не устанавливал никаких учреждений, никогда не устанавливал и брака. Но люди, не понимающие особенности учения Христа, привыкшие к внешним учениям и желающие чувствовать себя правыми, <…> из буквы его сделали внешнее учение правил <…>, и этим учением подменили истинное Христово учение идеала». Толстой говорит о том, что человек, выполняющий лишь строгие предписания, будет падать, но не будет двигаться в сторону идеала. Человек же, который поймет, что идеал – не правила, а «стрелка компаса», даже совершив падение, всегда может увидеть себя отклонившимся от верного направления и продолжать следовать идеалу, всеми силами стараться приблизиться к нему. Толстой показывает, что незадолго до падения герой смутно понимает, что давно уже не следует идеалу, а живет чьей-то жизнью по установленным людьми правилам. По этапам работы над повестью нам известно, что мотив Пашеньки, по-настоящему святой, (а не как старцы в скиту), возник у Толстого с самого начала работы. В дневнике уже от 3 февраля 1890 г. записано: «Она всё собиралась. А она, как ты святой был, была святее тебя. Всё не то делаю». Это говорит о том, насколько много вобрал в себя Толстой к началу 1890-го года. Еще не окончив до конца «Крейцерову сонату» и «Дьявола», и «Послесловие» вопросы пола, соблазна, отношения к женщине для него уже решены так прочно, что они ему надоели. Он стремится вдаль, ввысь, своим гением он не может не видеть за 20 лет до конца жизни, что этот тяжкий путь предстоит и ему, как никому другому. Поэтому когда в самый момент осознания ложности своего положения отец Сергий падает с купеческой дочерью, это уже ничего не значит. Те условия, в которых живет Сергий, они внешние, они не важны, в них нет спасения. Это те правила и предписания взамен идеала, о которых идет речь в «Послесловии».
В «Воскресении» же Толстой словно отвечает на вопрос: «Если не бывает хорошего брака, то что тогда есть?» Ответ: есть непрекращающаяся радостная работа по воскресению, восстановлению, постоянному увеличению в себе любви. Поэтому Лев Николаевич оставляет Екатерину Маслову Владимиру Симонсону, или скорее Владимира Симонсона – Катюше. Толстой не может сказать точно, что будет дальше с героиней. Ему хочется верить, что их союз будет платоническим, что они смогут жить, дополняя друг друга, как брат с сестрой. На слова Марьи Павловны о нехорошем чувстве Симонсона в тексте находится несколько возражений. Сам Владимир трогательно предупреждает: «Вы не думайте, что я влюблен в нее, — продолжал он. — Я люблю ее как прекрасного, редкого, много страдавшего человека. Мне от нее ничего не нужно, но страшно хочется помочь ей». На вопрос Симонсона, обращенный к Нехлюдову: «Нашел бы он их брак благом для Екатерины?», тот решительно отвечает: «О, да!» И Владимир отвечает ему, воодушевившись: «Всё дело в ней, мне ведь нужно только, чтобы эта пострадавшая душа отдохнула, — сказал Симонсон, глядя на Нехлюдова с такой детской нежностью, какой никак нельзя было ожидать от этого мрачного вида человека». А вслед за ним и сама Катя сообщает Нехлюдову: «Что ж, Дмитрий Иванович, коли он хочет, чтобы я с ним жила, — она испуганно остановилась и поправилась, — чтоб я при нем была. Мне чего же лучше? Я это за счастье должна считать. Что же мне?»
Хорошо заметно, что в концовке романа Нехлюдов смотрит на Маслову и Владимира глазами самого Толстого: как на детей, добрых и милых, но пока не совсем еще разумных. Лев Николаевич не возлагает на них много, но очень надеется, что те не оплошают. Глазами Толстого Нехлюдов смотрит и на всё окружающее, и на других людей, и на себя. Он производит впечатление «выкованного» человека, ставшего настолько твердым и цельным, что, кажется, примет всё, что пошлет ему судьба. Оттенки в мыслях и чувствах Нехлюдова даны Толстым с присущим одному ему реализмом. На протяжении всей творческой жизни он показывал, что верные решения не могут быть приняты ни разумом, ни сердцем – только выпестовав, очистив свою душу можно ждать, что решение придет к тебе само. И когда оно придет, бессмысленно противиться ему, потому что это будет именно то, что человек заслужил, что он должен и к чему на данный момент готов. При расставании Нехлюдова с Катюшей возникает ощущение руководящей роли Толстого, уже как Творца. «Глаза их встретились (ср. те же точно слова в «Отце Сергии»!), и в странном косом взгляде и жалостной улыбке, с которой она сказала это не «прощайте», а «простите», Нехлюдов понял, что из двух предположений о причине ее решения верным было второе: она любила его и думала, что, связав себя с ним, она испортит его жизнь, а уходя с Симонсоном, освобождала его и теперь радовалась тому, что исполнила то, что хотела, и вместе с тем страдала, расставаясь с ним». Толстой отводит от Нехлюдова Катюшу, показывает, что ему намечена другая, более трудная задача. Разъяснением этой задачи – новая жизнь, которая бы вся была направлена на нравственную и умственную пользу себе и на пользу людям, – а также рассуждением о непротивлении злу насилием заканчивается книга.