Кстати говоря, сегодня в среде реставраторов имперского и капиталистического раболепства модно расценивать этот уникальный эпизод как кровавую и зверскую «борьбу за власть»: Мао, будучи в меньшинстве в ЦК партии, старается любыми средствами поправить положение. Но, во-первых, квалифицируя подобный политический эпизод как «борьбу за власть», вы ломитесь в открытые двери. Бойцы культурной революции неустанно цитировали заявление Ленина (возможно, не самое удачное, но сейчас речь о другом), что «коренной вопрос всякой революции есть вопрос о власти». Сам Мао официально указывал, что укрепление своего шаткого положения было для него одной из задач в этом конфликте. «Открытия» наших толкователей-китаистов не идут дальше имманентных и общеизвестных сюжетов той своего рода гражданской войны, что происходила в Китае в 1965–1976 гг., — войны, лишь начальный сегмент которой (1965–68 гг.) имел характер революционной последовательности (в смысле присутствия нового политического мышления). И с каких же пор наши политические философы ужасаются тому, что политический лидер, утративший былое влияние, старается его вернуть? Разве это не то же самое, что составляет, как нам беспрестанно об этом говорят, восхитительную демократическую сущность парламентской политики? Оказывается, важность и значение борьбы за власть определяют ее цели. Тем более когда средства такой борьбы являются классически революционными — ведь Мао, в частности, говорил, что революция «это не парадный обед», имея в виду беспрецедентную вовлеченность миллионов рабочих и студентов, небывалую свободу выражения и собраний, массовость манифестаций, повсеместность проведения политических сборищ, грубость и схематичность дискуссий, публичный характер разоблачений, произвол в применении силы, в том числе оружия и т.д. И кто сегодня будет спорить с тем, что Дэн Сяопин — словами активистов Культурной революции, «второй человек в Партии, свернувший на капиталистический путь» — в действительности следовал линии социального строительства и развития, диаметрально противоположной коллективистской и новаторской линии Мао? Разве мы не видели, что после смерти Мао он, завладев властью в ходе бюрократического государственного переворота, с 80-х годов и до самой своей смерти разворачивал в Китае дикий нео-капитализм, совершенно коррумированный и тем более незаконный, поскольку, наряду с прочим, служивший опорой деспотизму Партии? По всем и, особенно, по наиболее важным вопросам (об отношениях между городом и деревней, умственным и физическим трудом, Партией и народом и т.д.) действительно шла борьба двух классов, двух путей и двух линий, как назвали ее китайцы на своем выразительном языке.
А как же жестокость, порой выходящая за всякие рамки? Сотни тысяч убитых? Преследования, особенно коснувшиеся интеллигенции? Об этом будут говорить то же, что всегда говорят о жестокости, которой до сей поры были отмечены в Истории сколь-нибудь развернутые попытки осуществления свободной политики, радикального ниспровержения векового порядка, подчинявшего общество богатству и богатым, власти и власть имущим, науке и ученым, капиталу и его прислужникам и при этом ни в грош не ставившего ни то, что думают люди, ни коллективный разум рабочего класса, ни вообще какую бы то ни было мысль, чуждую этому порядку, которым увековечивается гнусное правило выгоды. Тема всеобщей эмансипации, практикуемой прямо сейчас, в воодушевлении абсолютного настоящего (présent absolu), всегда лежит по ту сторону Добра и Зла. Ведь в обстоятельствах действия единственно известным Благом является сохранение установленного порядка. Крайняя жестокость становится коррелативным крайнему воодушевлению, поскольку дело идет о переоценке всех ценностей. Страсти к реальному мораль неведома. Как заметил Ницше, статус морали лишь генеалогический. Это осадок старого мира. А следовательно, порог чувствительности ко всему худшему, с точки зрения нашего пацифистского и состарившегося сегодня, оказывается крайне завышенным — принадлежность к какому бы лагерю ни заявлялась. Очевидно, именно поэтому сегодня некоторые говорят о варварстве века. Хотя совершенно несправедливо отрывать это измерение от страсти к реальному. Даже когда речь идет о гонениях на интеллигенцию, какими бы катастрофическими ни были их формы проявления и последствия, важно напомнить, что возможными они стали потому, что отнюдь не привилегии знания обеспечивают политике доступ к реальному. Как во время Французской революции сказал Фукье-Тинвиль, осуждая на смерть создателя современной химии Лавуазье: «Республика не нуждается в ученых». Слова эти, если они действительно были произнесены, и вправду, варварские, совершенно экстремистские и неразумные, но, помимо них самих, здесь нужно суметь расслышать их краткую аксиоматическую форму: Республика не нуждается. Политический захват фрагмента реального происходит не из необходимости, интереса или его коррелята — привилегированного знания, но из свершения обобществляемой мысли (d’une pensée collectivisable) и только из него. Что можно также выразить иначе: политика, когда она существует, основывает свой собственный принцип применительно к реальному и не нуждается ни в чем, кроме себя самой.
Но, возможно, сегодня сочтут варварством любую попытку подвергнуть мысль испытанию реальным, будь то в политике или нет? Заметно остывающая страсть к реальному (временному?) уступает место приятию — порой радостному, порой угрюмому — реальности.