Мы все были сегодня рады. Даже капитан Совыдов невольно улыбался в усы. Да-да, я нисколько не оговорился, он не прятал улыбку в усы, как он это делал обычно, а именно улыбался. Ещё бы. Только что наше внеочередное успешное наступление привело нас к вражеским окопам и к гибели множества этих самых врагов. Неприятель, вернее, его оставшиеся в живых люди, откатились к своей второй линии, укрепились и там теперь наверное притаились в испуге. Так по крайней мере думалось сейчас.
Правильно ли думалось, конечно не знаю. Утверждать не буду.
Кое-что, конечно, и омрачало эту нашу радость небольшой победы. Как бы это удачнее выразиться: одной из побед, наверное. Одной из непрерывной цепочки побед. Да… Ну, потеряли и мы, конечно, кое-кого из людей убитыми наповал или совершенно ранеными, но это как на подбор всё оказались самые несущественные наши товарищи, или даже напротив – очень плохие из нас люди. Вот тогда, именно в такую минуту и думаешь, что наверное он, бог-то есть и знает, кого ранить пулей в лицо, а кого и в ногу.
Впрочем, я отвлёкся немного, конечно, вы меня простите, задумчивость уже очень большая теперь, мешает может быть не только мне, чтобы всё это описывать по порядку, но и даже всем вам, чтобы это прочесть.
Так вот, мы были очень рады. Ещё один отрезок вражеской земли стал к нам ближе, значительнее… Ещё на один день ближе свобода, которая впереди. Ещё один день жизни. (Мы все собрались отдохнуть после победы в недавно ещё вражеском блиндаже.) Блиндаж этот, кажется, был хороший, командирский. Срублен на славу, крепко. В таком, знаешь, и жить не грех, – засмеялся капитан и отвернулся. Даже стены ещё, казалось, излучали неприятельский, враждебный дух. Хотя глупо, конечно, я понимаю, какой это может быть у стен вражеский дух, не может быть конечно, но всё-равно, что-то тут ещё оставалось нерусское в воздухе и давило со всех сторон прямо на голову. Хотелось выйти на вольный воздух и широко вдохнуть его, но я пока удерживал себя от этого шага.
Капитан Совыдов, молча улыбаясь, разливал на всех спирт, или водку что ли. Собирались отпраздновать победу, наверное. Я тоже улыбнулся и подошел в угол блиндажа, где на дощатой полке что-то лежало, завёрнутое в старую пожелтевшую газету с нерусскими буквами. Не бери! – крикнул капитан, а то вдруг рванет как, следа от головы не останется. Капитан был прав, но какое-то тихое солдатское чутьё не подвело меня, и я всё же взял в руки лёгкий сверток. Внутри оказалась старая деревянная шкатулка довольно грубой работы, но очень бережная. Казалось, хозяин очень дорожил этой вещицей и ежедневно заглядывал в неё со вздохом. Я поставил шкатулку на стол и открыл её. Слабый истёршийся аромат слабых духов сразу напомнил что-то очень знакомое. В шкатулке почти ничего не было. Я опрокинул содержимое и вывалил его на стол. Там оказалась маленькая коричневая фотография с двумя девицами довольно рядового вида и ещё деньги. Денег было не так, чтобы много, но зато каждая из них была явно очень дорога для их владельца. Каждая купюра была бережно завёрнута в отдельную бумажку и перевязана розовой тесёмкой. На бумажке была указана какая-то дата, месяц, год и ещё несколько нерусских чисел и слов. Я пожал плечами. Капитан Совыдов, как-то сразу помрачнев, сгрёб рукой всё содержимое обратно в шкатулку и буркнул, что всё это нужно поскорее сдать в иностранный отдел службы наблюдения, пускай сами разбираются. Он мрачно выругался и бросив на меня свой обычный косой взгляд из-под бровей, сказал: А ты иди отсюда, дежурить твоя очередь, подыши воздухом, да ружьё не забудь.
Я щёлкнул каблуками, скрывая досаду, и вышел вон из блиндажа. На самом деле я был отчасти рад выйти из этой душной вражеской норы на воздух. До места караула я дошёл довольно скоро, стараясь ходьбой отогнать неприятное настроение и осадок. Быстро сменил караульного, перекинувшись с ним парой незначительных шуток и цигаркой, и приник к смотровой щели окопа. Я знал – первые пятнадцать минут несения службы это интересно. Сначала ничего не было видно на фоне ослепительно белого снега и зияющих воронок от недавнего боя. Потом в глазах замелькало, и вдали мне показалась какая-то чёрная точка и тихие неразборчивые крики. Я хорошо знал, что такого не может быть, и поэтому удивился. Отвёл глаза на мгновение в сторону и затем снова приник к смотровой щели. Около минуты напряжённо смотрел, превратившись весь в зрение и слух. Потом прислонился в холодной стене окопа и незримо стёр пот с лица, головы. Глаза чуть заметно щипало от напряжения. Я вгляделся ещё раз.
Там, вдали, у самых ещё враждебных, вернее вражеских окопов какой-то неправдоподобно маленький вдали человек в шинели, сопротивляясь в снегу, крайне медленно бежал в мою сторону.
– Сволочь, – казалось, кричал он издалека. – Я тебя ещё в прошлой войне приметил, гадина московская. Сейчас я убью тебя, подожди только минуту, – и продолжал небывало медленно приближаться ко мне.
Я перевёл дух. Что такое он говорил – не совсем было ясно по содержанию, но я тем не менее продолжал вслушиваться. Кажется, медленнее, чем он бежать уже невозможно. По крайней мере такое ещё никому не удавалось. Я заплакал и взвёл курок на прицел. В сознании всплыли странные слова: «движущаяся цель». Теперь как-то совершенно не хотелось после боя убивать какого-то отдельного завалящего человека.
Уже, кажется, минут десять по меньшей мере прошло, а этот умник ещё не смог пробежать и половины расстояния до наших теперь уже окопов. Я взвёл курок на прицел и затаил дыхание. Сейчас ветер подул в нашу сторону, и я явственно слышал хриплое дыхание уставшего в погоне врага. Может быть, не стрелять, он ведь и сам сейчас умрёт, как кажется. Я прижался к прицелу и прицелился. Сквозь хрип своего горла, он продолжает набегу что-то кричать на меня. – Сволочь, – снова слышу я отчётливо. Крыса, шкура караульная, сейчас я до тебя доберусь, ты у меня в крови захлебнёшься. Гадина, отдавай немедленно мои деньги из коробочки. Подонок, отдавай.
Он уже чуть не плачет, но продолжает наперекор всему бежать к моему окопу. Я смотрю на часы. Уже больше двадцати минут этот неприятель пытается преодолеть расстояние в каких-то сто метров. И ведь взаправду бежит, полы шинели развеваются на бегу, каска уже давно съехала на бок, лицо всё залито липким потом, красное… Я внезапно чувствую, как же мне это всё надоело. Я уже старый человек, мне чудовищно скучно, я хочу отдохнуть.
И вот уже совсем недалеко, у самого бруствера окопа его искажённое от злобы лицо, брызжущее слюной. Гримаса ненависти исказила все его черты. Кто он…, я не могу узнать. Но что-то неуловимо детское мелькает в его лице, очень трудные древние воспоминания из глубин памяти. Ведь я близорук, плохо вижу действительность, и не могу её отчётливо вспомнить… Но что-то совсем близкое мелькает в уме. Белёные что ли стены, комната, залитая утренним светом, мать склонилась, вот её лицо, знакомый детский запах… Щи во рту…
В эту минуту я вижу прямо перед своим лицом грубый солдатский ботинок этого врага, спускающегося мимо моей головы ко мне в мой окоп. Что он хочет от меня? Почему у него скрбченные злобной судорогой пальцы и лицо? Мне стало грустно и противно. Я молча отвернулся и сутулясь, медленно пошёл от него прочь, припадая на левую ногу и волоча по земле ненужное уже казалось никому ружьё. Сзади послышался стук об землю какого-то предмета средней величины. Только теперь я с особенной остротой вспомнил, как устал только что, недавно. Ведь целый громадный бой пришлось выдержать… Вынести.
Нет, теперь прочь отсюда, только прочь…
Навалившись всем телом на дверь блиндажа, она открылась еле-еле, со скрипом. Друзья за столом, алюминиевые кружки, водка, запах накуренных сигарет. Удивлённые лица ко мне навстречу – ты чего, а твой пост, где, почему пришёл, оставил службу, сволочь…
– Я устало улыбаюсь, как от мух отмахиваюсь: – Мужики, идите туда сами, там язык, я языка взял. Но только берите его сами, а то я уже тащить устал…
– Да ну!?
С грохотом отодвинутые табуретки, полушубки в руках, и вот они уже все выходят вон, прочь отсюда, из этого блиндажа.
Я устало сажусь на табурет и отодвигаю от себя на столе пищевой мусор. Тишина. Мне слышен теперь только тихий шум ветра издалека, за моховыми брёвнами, да удаляющиеся взрывы радостного смеха моих старинных боевых товарищей. Я пододвигаю к себе ближе маленькую деревянную шкатулку на столе. Я сегодня счастлив.
Сегодня самый счастливый день в моей жизни.
Я уже знаю.