Отрицатель
Радикальнейший мыслитель, который попал в школьную программу благодаря большевикам и до сих пор там остаётся.
Он отрицал государство. Полностью.
И в частности отрицал армию, которая для него была машиной убийства, мясорубкой и более ничем. По своим задачам. А по ежедневному бытованию армия была для него позорной школой неволи.
Ну про полицию и тюрьмы и говорить нечего.
Отрицал церковь. Вообще. Иконы называл досками. Так прямо и писал «церковное учение, ложно называемое христианским».
Отрицал частную собственность. Считал её грехом, от которого всякому человеку надо избавиться, растворившись в общине.
Отрицал мясоедство. Жить за счет убийства других живых существ это ничем не оправданный грех.
Отрицал, кстати, женскую эмансипацию в буржуазном обществе, полагая что освобождение женщин неизбежно обернется тут всеобщей проституцией и узаконенным культом похоти.
Заодно уж ставил под сомнение и секс как таковой. Именно сексуальный магнетизм, инстинктивное влечение людей друг к другу путает нас и не дает состояться нравственно.
Размножаться, конечно, приходится, но секс это другое, как только он отклеивается от непосредственного размножения и обретает некоторую самостоятельность, так сразу он и превращается в мешающий соблазн, губящий всех направо и налево. Возможно, такую позицию Толстой позаимствовал у Генри Торо («Жизнь а лесу»), которого весьма уважал.
Да и в самой семье по Толстому нравственного мало и терпеть семью можно только как неизбежный, но прискорбный и примитивнейший взаимный эгоизм. То есть культивировать тут нечего. Как правило, семья это низкий компромисс и печальная дань.
Отрицал даже собственное искусство и художественную изощренность, считая виртуозность отдельных авторов (в литературе, живописи, музыке) ненужным неравенством, амбицией, которая не на пользу людям, взятым вместе. Романтический культ гениальности и вообще любой индивидуальности это во вред общине и сталкивает людей лбами.
В поздние годы признавался, что принесшие ему мировую славу романы «Война и мир» и «Анна Каренина» он написал только из желания денег и известности. Но графу в этом мало верили и принимали за кокетство.
Социализация вообще и приличная карьера в особенности – это поэтапное забвение сути жизни и отказ от человеческой миссии, данной нам Богом вместе с душой. Если верить ЛН.
По Толстому главное зло нашей жизни заключено не в том, что мы не делаем нужного, но в том, что мы делаем ненужное. В этом смысле он призывает каждого к радикальной редукции и великому отказу.
Что предлагал?
Т.е. по Толстому не хорошо и грешновато быть: законопослушным гражданином (особенно, военным или представителем надзорных всяких служб), прихожанином церкви, собственником чего-либо (особенно крупных капиталов и земель), мясоедом, любовником, свободной женщиной, которая предоставлена сама себе в буржуазном городе, талантливым художником, который поражает публику своей оригинальностью и особостью взгляда.
Всё это разжигает темные страсти и обязывает людей калечить и портить друг друга.
А что же по Толстому хорошо и правильно? Кем нужно быть?
Хорошо быть косарями и пахарями, которые дружно жнут и сеют, распевая при этом хором народные песни. Хорошо быть вообще вместе, во множественном числе, разделяя общую судьбу, общий труд, общую землю и язык. И желательно пребывать при этом в вегетарианстве.
Иногда Лев Николаевич срывался и пил бульончик. Родственники подносили. Виноватил их в этом потом и каялся сам.
Но даже и работать физически слишком уж много не стоит, уточнял ЛН (рассуждая о Золя в «Неделании»). Важнее именно быть вместе, дружить, деятельно вмешиваться и воспитывать друг друга. Не оставаться одному. Помогать каждый день кому-то и принимать помощь без гордыни.
Только чтоб без государства и тюрем с одной стороны. И без рыночной конкуренции всех со всеми со стороны другой. И без лживых попов. Сам Евангелие открыл, почитал, обсудил с другими и ладно.
Толстой и пришел к такому христианскому анархизму, внимательно прочитав Нагорную проповедь и восприняв её буквально. То есть не в смысле, что «хорошо бы» жить так, как Иисус сказал. Хорошо бы, да, как известно, не получается. А в смысле, что жить иначе стыдно, грешно и даже возмутительно.
Христианский буквализм
Нагорную проповедь он считал самым радикальным манифестом в человеческой истории.
Он осмелился прочитать её дословно, в прямом смысле, а не как декларацию о намерениях, и это сделало его пуританским анархистом.
Это вообще гарантированный способ стать непримиримым радикалом и проблемой для окружающих – буквально прочесть то, что давно везде написано, но всеми понимается в переносном смысле, отвлеченно или иносказательно.
Толстой считал, что история человечества это борьба между прямыми нравственными требованиями Христа и заговором богачей, начальников и попов, которые делают всё, чтобы скрыть от людей ясный смысл христианских слов и поставить эти слова на службу своим интересам. Правящие элиты добавляют к каждой заповеди Христа побольше своих сносок, а народ им верит до поры до времени.
Ну то есть «не судите и не судимы будете» это не просто этическая заповедь, но буквальное и прямое отрицание суда как института. «Отдай рубашку» – не просто пожелание не быть жадным и освободить себя от заботы об имуществе, но отрицание устойчивых границ любой собственности. А «не убий» не имеет никаких исключений и оговорок, типа «на войне можно» или «в качестве самообороны разрешается».
Дело, конечно, не только в Евангелии (и не только в Лао-цзы, у которого ЛН находил много близкого), но и в Прудоне. Претензии к государству и собственности прямо позаимствованы ЛН у этого французского мыслителя. Одна из главных книг Прудона называлась «Война и мир». Нет, Толстой написал свою книгу на несколько лет позже и демонстративно дал ей такое же название. Даже критика женской эмансипации как буржуазного разврата это совершенно прудонистская тема (см. «Порнократия»).
То есть не то чтобы ЛН внезапно прозрел над евангельской страницей (вариант: внезапно сбрендил и буквально воспринял умозрительную моральную утопию), а в том дело, что Лев Николаевич держался в тренде растущей европейской моды на левизну и анархизм. Другой вопрос, что в тогдашней России этот тренд воспринимался как опасность, крамола и анафема.
А если Толстого ловили на неизбежных противоречиях, граф отвечал: «Я вам не зяблик, чтобы петь одно и тоже!».
Преображение
Всё это случилось с Толстым совсем не сразу, конечно. Постепенно вызревало внутри и окончательно взяло верх над писателем в последние 25 лет его жизни.
Оно, конечно, и в молодости кое-что было видно и понятно. Сразу после крымской войны Толстой прибыл в Петербург и поселился у гостеприимного Тургенева. Тут же и обнаружилась непримиримая разница между ними.
Тургенев был мягкий, аккуратный и изящный, сторонился всякой дикости и кутежей, соблюдал распорядок дня, ценил такие достижения цивилизации как дорогие вина и особые кулинарные изыски. Толстой оказался взрывным и хаотичным громилой, всё разбрасывал, спал до полудня, по дому ходил полуодетым и курил, ночью шатался незнамо где, пил с кем попало и ел, что подвернется, а утром громко каялся. Гости Тургенева говорили, что у него в доме поселился чокнутый офицер, контуженный в Севастополе.
Тургенев считал, что мир можно улучшить. Толстой провозглашал, что всё нужно снести к чертям, потому что оно построено на лжи! Тургенев любил долгие беседы. Толстой проповедовал и не давал собеседнику открыть рта в ответ. Одним словом, Тургенев вёл себя как либерал, а Толстой вёл себя как анархист уже тогда. Типажи их были несовместимы и дружба их вскоре дала трещину и чуть не кончилась дуэлью на ружьях.
Но всё же окончательная перемена и превращение в нонконформиста и радикала происходят с ЛН к концу 1870-х. Когда, по мнению многих, он сделался скорее мыслителем и учителем, чем писателем.
Хотя и писателем оставался блестящим – «Крейцерова соната», «Отец Сергий», «Хаджи-Мурат», «Холстомер», «Фальшивый купон», «Воскресение», «Смерть Ивана Ильича» – во всех этих вещах, кстати, при внимательном прочтении проступает его радикальная проповедь.
Оставался блестящим, всё чаще рассуждая о том, что художество это вредно и лучше бы совместно с мужиками косить, пахать, да делать школы для крестьянских ребятишек.
Заметно преображаться Толстой начал сразу после окончания работы над «Войной и миром», где в «Эпилоге» автор уже топчется у этой границы, но не делает последнего шага.
Вера
Не смотря на (логичное, правда, с таким набором лозунгов?) отлучение Толстого от церкви, он был, конечно, глубоко верующим человеком. Именно глубина веры и делала его столь непримиримым.
Если Иисус живет в каждом, то достаточно избавить каждого от зла (государства, собственности, похоти, личных амбиций), чтобы все стали как Иисус. Иисус это факт нашей внутренней жизни, а не просто пожелание.
Чем дальше, тем больше, цивилизация представлялась Толстому глобальным заговором лжецов, жадин и садистов, которые мучают и других и себя, игнорируя божественное в человеке и выкручивая всё в пользу неравенства и насилия.
ЛН и революция
Левых он упрекал только в том, что они отодвигают Бога и доказывают, что социализм победит по логике развития средств производства, а нравственность пусть вслед за этой логикой поспешает.
По Толстому только Бог внутри нас – гарантия общинной и праведной жизни. И нет никакой логики истории кроме раскрытия в людях их божественной сути.
На эту тему он полемизировал с художником-социалистом Уильямом Моррисом. У Морриса вместо Бога была сама природа и именно природа как таковая гарантировала грядущий коммунизм.
С революционными анархистами ЛН расходился только в одном – насилие не может никак приблизить нас к подлинно человеческому обществу. Только проповедь и личный пример. Только общая жизнь и свободная взаимопомощь.
Остранение
Норма не нормальна по Толстому. Обычное не нормально. Художественное «остранение» (т.е. проблематизация нормы восприятия), которое так блестяще демонстрирует ЛН, оборачивается и остранением социальным.
Все институты и правила жизни современного Толстому человека выглядят антидуховно, не проходят экзамена и оказываются сплошным извращением человеческой миссии и нарушением морального долга.
Вообще для меня в Толстом вот именно это и есть самое важное и самое спорное одновременно – переход от художественного остранения к остранению социальному.
Переход от остранения как художественного приёма к остранению как приёму социальной критики.
Переход от «я вижу привычные вещи необычно» к «я нахожу общепринятые отношения между людьми фальшивыми».
Жена
Через рост таких настроений легко объясним и финал ЛН. Он измотал семью в том числе и тем, что отказывался завещать имение кому бы то ни было. Да и с авторскими правами тоже самое. Взненавидел жену и пустился прочь в снежную тьму, где довольно скоро простудился и умер.
Жена в этой последней сцене толстовской драмы воплощала для него весь компромисс и конформизм лживого и неотлипчивого мира. Последней каплей и сигналом к бегству стало то, что Толстой обнаружил, что жена тайком читает его дневники («роется в моем телефоне», как сказали бы сейчас).
«Ох, догонит нас Софья Андреевна, ох догонит она нас!» – в тревожном отчаянии повторял Толстой в свои последние часы. Уже в полубреду.
Софья Андреевна была настоящей женой гения – вела его дела, возилась с их детьми, ходатайствовала за него перед императором, но при этом, конечно, подшпионивала за ЛН, не разделяла его идей насчет отказа от собственности и прав наследования, да и по женскому вопросу считала, что он перегибает.
Когда ЛН предъявлял ей за это, она устраивала истерики, впадала в депрессию и грозилась утопиться в пруду. Мучилась, короче.
К концу жизни Толстой пришел к выводу, что именно жена буквально не пропускает его в рай, объективно является агентом системы, которую он целиком отрицает.
«Не пропускает» – это есть на последней странице «Смерти Ивана Ильича». Про жену.