Я приехал с женой на праздники к родственникам в Кишинев. В субботу на Страстной все было спокойно в городе. В первый день в часу третьем прислуга сообщила мне, что на базаре ходят толпы мальчишек, которые бросают камни в окна еврейских домов и производят сильный шум, призывая взрослых бить евреев и их имущество. Часа в четыре или в половине пятого я поехал с моим родственником посмотреть, что происходит на улицах; проехав по нескольким улицам, параллельным главной — Александровской, мы встретили очень много кучек простонародья, которые разбивали исподтишка окна в еврейских домах камнями, которыми у них были набиты карманы; постороннего народа, а особенно евреев почти совсем не было, они попрятались куда попало.
Затем от некоторых очевидцев часов в 8 вечера я узнал, что на базаре и за базаром начали уже громить лавки и дома. Когда я шел часов в восемь-девять по Александровской улице, слышны были крики издалека „ура“ грабителей, удары ломов в рамы и звон разбиваемых стекол; можно было подумать, что начинается нашествие неприятеля. Масса простонародья, т. е. больше прислуга, кучера, кухарки и т. п., бежали на погром с веселыми лицами и приговаривая: „Слава богу, наконец-то жидов бьют, не будут больше нашу кровь сосать, уже мы им покажем!“ Полиция, т. е. двое городовых, стояли возле губернаторского дома, в других местах я не видел ни одного.
С улицы я отправился домой часов в десять приблизительно и время от времени выходил на крыльцо и прислушивался к происходившему волнению. Крики и стук слышен был повсюду, но в особенности ужасный шум был около Скулянской рогатки. Всю ночь продолжался шум. <…> Я вошел в одну из разбитых лавок и увидел, что тут комнаты разбиты в пух и прах, а в 4-ой столпились и дрожат от страха несколько евреев и евреек. Еврейки плакали и показывали, как разорвали на мелкие кусочки их платья, и у кого из них отняты все золотые и серебряные вещи. Затем, вернувшись домой, я наскоро позавтракал и отправился ходить по городу, где я пробыл весь день, наблюдая полнейшую анархию. Первым делом я пошел по Александровской по направлению к вокзалу.
Во дворе губернаторского дома я увидел массу пехотных солдат и трех конных вестовых; в этой части города все было спокойно, т. е. не было громил; пройдя дальше, я увидел военный патруль около бульвара и Швейцарской гостиницы, но буянов не было. Только что я подошел к Пушкинской улице, как услышал свист в пальцы и в полицейские свистки, коими были снабжены многие из буянов. Обернувшись по направлению к Пушкинской улице, я увидел человек 10 мальчишек, которые бросали камнями в окна магазинов, а несколько человек взрослых указывали им, куда бросать; публика, в большом количестве стоявшая по сторонам, одобряла возгласами буянов и весело сопровождала их от магазина к магазину. <…> Из переулка выбегают пять человек буянов, из которых старшему могло быть лет не более 20–23, и начали громко переговариваться: за что им приняться?
Тогда один указал на стоявший на углу большой столб с фотографическими портретами; и вот, на глазах у полиции и публики, очень в начале этого дела немногочисленной, началось разрушение столба и его принадлежностей. Я не выдержал, подошел к полицейским чиновникам и предложил им вопрос: отчего они так равнодушно относятся к такому безобразию? На это один из чиновников, который, как оказалось, только что на Пасхе получил какое-то новое назначение, ответил мне: „Не угодно ли вам сунуться и водворить порядок?“ На это я ответил, что это не мое дело, а будь я полицейский, несомненно сделал бы все возможное для прекращения этого безобразия. „Ну и у нас нет никаких распоряжений от начальства, и поэтому пускай так и будет!“
<…>
В этот момент можно было подойти, застрелить на глазах у всех какого-нибудь еврея и остаться тут же без смущения, никто бы не тронул. Масса интеллигенции видна была в толпе, дамы весьма интеллигентные приговаривали: „Отлично, отлично, это хорошо, так их, поганых жидов, и нужно!“»