Всё больше читаю о формировании послевоенной, после 1945 года, Германии. Нам пытались продать это время как пример «коллективной вины» – что и россияне сейчас (скорее потом) должны так платить и каяться. Но на самом деле ничего такого в Германии не было. Осмысление чудовищного национал-социалистического режима началась мягко и осторожно только с конца 1960-х. Установка союзников и верхушки немецкого общества была такова: ныне живущее поколение не стоит этим травмировать, осмысление надо начинать с молодёжи, кто не застал Гитлера.
Хорошая работа на эту тему – у историка Евгения Кауганова из Института этнологии и антропологии РАН (сборник «Очерки о европейской идентичности и многокультурности», ИЭА РАН, 2013). Некоторые выдержки из неё (полезно на будущее и россиянам):
«Как отмечает В.Биалас, 1945 г. был воспринят большинством немцев как военное поражение, а не как освобождение. Большинство немцев было лояльно режиму до самого конца, так как нацистская индоктринация была глубоко укоренена. Первые годы оккупации были восприняты как период глубокого морального унижения, проходившего под знаком «перевоспитания», денацификации и дебатов о коллективной вине. Доминирующим было чувство самосострадания.
Режим, то есть группа конкретных индивидуумов, позиционировался как преступный, немецкий же народ позиционировался как жертва. На место «коллективной вины» встала «коллективная невиновность», модель «жертвы» почти полностью вытеснила модель «преступника». Наблюдение этих процессов стало почвой для вызвавшего широкий общественный резонанс исследования супругов Александра и Маргарете Мичерлих, выдвинувших в 1967 г. знаменитый тезис «неспособности немцев к скорби», то есть о вытеснении из коллективной немецкой памяти всего того негативного, что было связано с нацистским прошлом.
Вплоть до 1960-х предметом дискуссии были «упущенные шансы» Вермахта – например, возможность выбраться из «Сталинградского котла» Многочисленные документальные телевизионные драмы, а также более поздний фильм Йозефа Фильсмайера «Сталинград» демонстрировали образ немецких солдат, которые стали жертвами многих врагов одновременно – безумного главнокомандующего (Гитлера), трусливых генералов, русских танков и безжалостной зимы.
Третьим фундаментальным для немецкой «перспективы жертвы» аспектом, отмечаемым Вольфрумом и Биаласом как интегральный элемент «перспективы жертвы», был связан с чрезвычайно острым дискурсом немецких беженцев. Дискурс немецких беженцев стал краеугольным камнем «перспективы жертвы», так как он давал возможность выдвинуть страдания немцев на передний план и отодвинуть или минимизировать тезис «коллективной вины». Все 1950–60-е гг. прошли под знаком громких деклараций права немецких беженцев на возврат их исторической родины. На символическом уровне этот дискурс также выражался через наименование улиц в честь городов и регионов бывших немецких восточных территорий и через создание памятников в честь беженцев.
Подобным же образом и воспоминание о геноциде евреев (Холокосте) было сильно блокировано памятью о личной жертве. По замечанию практически всех немецких исследователей, до конца 1950-х гг. в общественном сознании имело место своего рода «желание точно не знать» («Nicht-genau-wissen-Wollen») Даже историография концентрировалась преимущественно на других вопросах, геноцид евреев был отражен лишь в нескольких статьях.
Любое общественное рассмотрение нацистского прошлого преследовало цель сохранить «честь» немецкого народа, немецкого военного поколения или Вермахта. Обычные немцы позиционировались как жертвы и редко как виновные».
На самом деле та «покаянная нация немцев», которую мы знаем, возникла только в 1980-е – когда число немцев, не видевших Гитлера (или заставших его в младенческом возрасте) превысило половину общества. Автор называет поворотным моментом в этом «встречу канцлера Коля и президента США Рейгана в 1985 году в Битбурге» (совсем не помню, почему эта встреча была эпохальной, надо поискать).