Меня не оставляет один странный образ.
Я думаю о бесконечном количестве воюющих, да и просто страдающих русских людей сороковых годов прошлого века, людей, которые с таким трудом проживают – далеко-далеко, на большом уже расстоянии от нас – свою страшную жизнь, и вдруг останавливаются на минуту.
Они словно бы устраивают перекур, замирают – в окопах, в грязи, в лесу, в брошенных избах, в госпиталях, в лагерях для военнопленных, на допросах, перед награждением, перед смертью, встретившись где-то в чужих городах, на выгоревших перекрестках и на разбомбленных площадях.
И когда они делают эту свою остановку, они – незнакомые, совсем чужие, в форме и без, – быстро спрашивают друг друга: ну, как там твои? там, на том берегу?
Мой телефонами торгует. Скучает. Покупатели все тупые.
Мой квартиру купил. На Москву не хватило, только на Домодедово.
Моя замуж вышла и уехала. Занимается кулинарными фестивалями.
А у меня все Путина свергают. И все никак.
Мой тоже воюет. Освобождал Иловайск.
Оккупировал. Это мой освобождал, вышел из окружения.
А мой за деньги и в Африке. Там какой-то фельдмаршал у них наступает.
Переводит Питера Слотердайка.
Сидит.
Возит какую-то дрянь то в Самару, то в Астрахань. А потом неделю дома.
Забывает таблетки принять. Забывает, куда очки положила. А меня не забывает.
Вернулась с Бали. Вроде не курит.
Развелся. Переживает.
Ночует в яме в лесу. Не как мы, а нарочно, развлечение у них такое.
Фотографирует еду. Приготовит – и фотографирует.
Наряжается в гимнастерку с фуражкой и клеит на машину: “можем повторить”.
Пишет, что праздновать 9 мая не надо, а надо помнить. Нас, в смысле, помнить. И все.
Празднуют. С моим портретом на палке.
И с моим тоже.
А моего у них нет. Портрета нет.
И так они спрашивают друг друга, гражданские и солдаты, – а потом эта минута кончается, и они расходятся навсегда, и тут же, конечно, забывают о том, что спросили, ведь это всего лишь дурацкая картинка, которая не выходит у меня из головы.
Расходятся – а потом все-таки сходятся.
В нас.
Потому что вся наша несчастная, прекрасная, грустная, нелепая, грандиозная, неподъемная родина – состоит из одного сплошного продолжения этих умерших людей, из продолжения этих солдат и гражданских.
И если так получилось, что они там – на своем исчезнувшем берегу – не могли спросить друг друга про нас, не умели, не знали, не находили для этого слов, то тогда хотя бы с этой, земной стороны – можно же спросить у мертвых: зачем воевали? зачем страдали?
Чтобы продолжение – было.
И чтобы нам – оказавшимся здесь после них, вместо них, благодаря им, – в день их памяти было удивительно хорошо.