Наконец вышли за город и глазам нашим представилась страшное зрелище: вдоль реки Свислочь двигалась и копошилась туча народу. Над этой толпой стояло облако, туман испарений. Толпа была окружена колючей проволокой, кое-где стояли пулеметы, направленные в толпу. Русская крепкая брань покрывала отдельные немецкие команды. Нас втолкнули в эту толпу, и мы сразу же перемешались с серой массой. Я не знаю, какое там могло быть количество народа, но называли цифру в 120000 человек, чему можно было поверить. Все эти люди бесцельно двигались от одного края заграждения к другому, торговали махоркой, сапогами и даже хлебом, причем цены были астрономические, за маленький кусок хлеба грамм в 150–200 просили 1000 рублей. У меня в кармане было спрятано 100 рублей, но на них ничего купить было нельзя. Возле берега была самая толчея. Были жаркие дни, многие купались, другие, припав к земле, пили воду. К концу дня я нашел одного красноармейца нашего дивизиона, он тоже был один, и мы с ним устроились вместе на ночь. Впоследствии я понял, как важно было не быть в этой толпе в одиночестве. Ночью, когда вся эта масса легла, то буквально нельзя было пройти, чтобы на кого-нибудь не наступить. Начались грабежи. Стягивают, например, с кого-нибудь сапоги, тот проснется, начнет кричать, а грабители его станут бить, бить жестоко, ногами по лицу так, что тот перестает кричать, а соседи боятся заступаться.
Особенно бесчинствовали башкиры и киргизы, которых почему-то было много в этой толпе. Днем прямо в толпу въезжало несколько грузовиков, и немцы разбрасывали сухие овощи, но сколько я не пытался, ни разу мне не посчастливилось и близко подойти к грузовику. Наиболее смышленные красноармейцы объединялись в группы, и пока несколько человек кулаками и сапогами отбиваются от наступающих голодных товарищей, другие их приятели собирают сухие овощи, а затем в этой группе идет дележ, кончающийся зачастую дракой. Прожив несколько дней в этой толпе без еды, я начал слабеть, сказывалась предыдущая голодовка в лесу. Однажды я случайно натолкнулся на рыболовный крючок и показал его моему приятелю-красноармейцу, тот обнадежил меня, что мы будем с рыбой. Откуда-то он извлек длинную, метра в два, тонкую бечёвку, отрыл несколько червей и когда все улеглись спать, мы тихонько пододвинулись к реке и забросили наше самодельное удилище. Ждать пришлось очень долго. Только после того, как несколько червей рыбы у нас сняли с крючка, наконец мы вытащили одну рыбу на берег. Начинало светать, но что делать с живой рыбой чуть больше ладони. Мой приятель стукнул её о камень, оторвал голову и предложил отведать. Как не был я голоден, но не мог преодолеть отвращения и с огорчением отказался. Он сразу с восторгом начал её жевать и жалел только, что нет соли. На этом наша рыбная ловля окончилась, т. к. в этот день мы на несколько минут расстались в толпе и найти друг друга так и не смогли.
Прошло еще несколько дней. Я стал так слабеть, что дойти до реки освежиться стало для меня событием. Наконец, я совершенно ясно понял, что еще несколько дней и будет конец. Каждое утро к воротам изгороди сносили трупы умерших за ночь, и я был уверен, что скоро придет и мой черед. Из разговоров пленных я знал, что где-то невдалеке лагерь для военнопленных офицеров и решил перейти туда. Выбрав момент, когда мимо проезжал верхом какой-то немецкий офицер, я на ломаном языке обратился с просьбой перевести меня в другой лагерь, т. к. я — офицер. Подозрительно посмотрев на мой вид, он сказал что-то солдату и уехал. Солдат махнул мне рукой, я подлез под проволоку, и он повел меня в офицерский лагерь. Лагерь этот помещался в небольшой роще, и как раз за день перед этим большую группу офицеров куда-то увели. Нас оказалось несколько человек, и целая походная кухня с чудным супом. Я чувствовал как с каждым глотком прибывали силы.
Постепенно в офицерский лагерь прибывали все новые и новые пленные. Через несколько дней нас было 1000 человек. Один генерал (Никитин) — командир кавалерийского корпуса, несколько полковников и сотни капитанов и лейтенантов. Большинство из них было без знаков различия, но некоторые сохранили полную форму. Один из немецких офицеров охраны сообщил нам, что несколько дней тому назад взят Смоленск, и сейчас идет бой за Москву. (Это была неправда, не знаю, зачем он нам это сказал, но помню, что мы поверили) Ночью немцы зачем-то зажигали костры в офицерском лагере, и у меня надолго останется в памяти, как в первую ночь я лежал у костра, а надо мной стоял часовой, добродушный немец, с которым мы всю ночь проговорили. Он расспрашивал о моей семье и рассказывал о своей жене и детях, которых оставил около Киля, он осуждал войну, мечтал, как он приедет к своим и утешал меня, что скоро все кончится и я тоже смогу вернуться домой. Днем нам абсолютно нечего было делать, и как всегда бывает в таких случаях, все время уходило на разговоры и споры. Присутствовал я и на таком большом собрании вроде митинга: языки у многих уже развязались и говорили о том, что теперь будет с Россией. Большинство было убеждено, что уже где-то в Смоленске образовано новое русское демократическое Правительство. На это возражали, что немцы не дадут демократии, а если есть Правительство, то из белой эмиграции и даже назывались имена Деникина, Милюкова и Маклакова. Тогда один темпераментный оратор, говоривший с грузинским или армянским акцентом, стал кричать, что не все ли равно, кто будет в правительстве, пусть Деникин, пусть эсеры и меньшевики, пусть какой-нибудь Романов, но только Сталина там не будет! Успех этого выступления был громадный, все стали так аплодировать и кричать, что сбежались немцы водворять порядок. Уже после, в плену, мне очень часто приходилось сталкиваться именно с таким мнением. В особенности среди крестьян это было доминирующим «Что ты мне про свои партии толкуешь… не все ли мне равно. Упразднят колхозы, НКВД да Сталина, так им все свечку поставят, кто б они ни были!».