I
Я изменил ей, и все пошло не так, да, это с тех пор все пошло наперекосяк. Потом я изменил ей еще раз, и мне сделалось так отвратительно, что захотелось покончить с собой. Она – о, боги, как же сильно я ее люблю – она, видимо, все-все чувствует. После моей первой измены прошло дней десять, как мы не виделись. Потом я приехал, а у нее уже глаза были печальны, она уже была холодна, будто наверное знала, что произошло, будто видела, что я сделал. Потом стало лучше, мы жили как раньше, глаза ее повеселели, но спустя еще дней 10 она сказала, что абсолютно ничего не чувствует ко мне. «Я остыла, понимаешь?» – так она говорила. Чего я только не делал: был с ней нежен, резок, говорил, молчал, приезжал, уезжал – но она была словно маятник, очень непостоянна и противоречива. И тогда я изменил ей второй раз, а после задумал это.
Я задумал сделать из нее идеальную подругу. Точнее я задумал это, как только увидел ее впервые, когда впервые поцеловал, когда переспал с ней впервые – в общем, постоянно я это задумывал, но теперь решил это всерьез. Что же это такое, о чем я говорю? А вот о чем: я решил вбить ей в голову, что измена телом ничего не значит, важно, что при этом чувствуешь. Тогда я действительно верил в это.
Зачем я изменял ей? Очень просто. С одной подругой я спал ради того, чтобы она и дальше говорила, что я талантлив (она искренне так думала, и мне это льстило), а еще чтобы давала денег, когда я попрошу. Она была жирная, и давно перестала мне нравиться физически. Правда, сосала она совершенно невероятно, вне всяких сомнений гораздо лучше, чем все эти неумехи с панели, приехавшие из Орла или Харькова, не говоря уже о девочках-недотрогах, лишь изредка на минуту позволяющих себе подержать хуй во рту. А с другой подругой я спал, потому что ей было очень одиноко. Да, она была, что называется, cute, но я бы легко обошелся без нее, если б не жалость. Иногда она так смотрела, что становилось не по себе. Тогда я говорил: «Приятель, зачем упускать? Давай, покажи ей, что ты умеешь!» И я показывал, она визжала от радости, а мне было очень трудно кончить и всякий раз хотелось блевать, когда проходило какое-то время после наших случек.
При этом она – та, о которой я начал – и правда, все чувствовала. Однажды в постели, когда я был сзади, я как-то вдруг и случайно обнаружил, что на левом запястье у нее чудовищно изрезаны вены! Она объяснила, что это случилось вчера из-за проблем в семье, и возможно, так и было, но, черт возьми, ведь именно вчера я изменял ей с той второй. И подобных знаков мне подавалось предостаточно. Каждый раз меня это так потрясало, что я шел в церковь (да-да, в церковь) и молился там за нее, просил дать ей сил перенести меня, понять меня, потерпеть меня еще чуть-чуть. Вторая девочка должна была скоро навсегда уехать из страны, а первую я бы послал нахер, и тогда все-все рассказал бы, покаялся как грешник на исповеди. Это странно звучит, но в моей голове словно что-то начинало раздваиваться: два разных голоса боролись за первенство.
Если бы я снимал кино, то первый вариант выглядел бы вот как: я романтично и нежно провожу время с Оленькой, веду себя при этом не слишком преданно и даже слегка отстранено (а ей некуда деться, она меня любит). Потом я прощаюсь и еду, якобы, домой. На самом деле – к своим шлюхам. И вот когда я выхожу из подъезда, старичок Iggy Pop произносит «All right», камера берет крупный план и начинает играть его сумасшедший мотив «1969» (который надо бы транслировать в космос от лица человечества). Я поднимаю вверх воротник (уже осень!), закуриваю и ухожу с серьезным и сильным выражением лица, на котором написано: «Так вас, щели, так вас и надо трахать-не-перетрахать. Ненавижу!»
А второй вариант был бы не так зрелищен, не так традиционен. Однажды, я бы не выдержал и как-то ненароком проговорился, а потом скандал, разрыв, объяснения и «долгая дорога домой» – назад к счастью! Почему-то я был уверен, что кончится всё хорошо.
Да и изменил я ей не так уж и много раз, и по правде сказать, всегда думал только о ней. Как сказал в свое время Далай Лама: «Помните, что лучшие отношения, это те, в которых каждая половинка, с кем бы она не была, помнит о вас». Вот так примерно я и думал, решая с помощью члена свои, по сути, очень утилитарные проблемы. Но так как я был ещё очень молод, то допустил очень серьезную ошибку на этом пути, а именно подхватил на свой конец good-old венерическую заразу (не будем уж её тут называть). Нетрудно догадаться, что потом я заразил ей и мою Олю. Как она это перенесла – я не понимаю. Я бы, наверное, не смог. Дело в том, что она была чистейшее и самое не заслуживающее этой гадости существо. Когда выяснилось, я долго утешал её, как мог, и, мне вроде даже удалось отвести подозрения.
Так я изменял ей и не мог остановиться, и всё шло наперекосяк.
II
А потом случилось странное: моя Оля внезапно изменила мне! Сама не зная зачем. Этакий бунт получился, из любопытства бунт. И ведь до того внезапно изменила, что я даже обрадовался! «That’s my girl» – хотелось мне кричать. Тут-то я, конечно, и осуществил второй вариант. Было тяжело, и мне стало вдруг понятно, что никакой я не герой, не Лимонов, не пахарь, а вошь и тварь дрожащая, и что всё это совершенно не то, неправильно! Стало очень обидно, и от собственной никчемности опять потянуло блевать. И о какой я измене телом говорил? Все эти словечки по сравнению с жизнью (настоящей жизнью, людной, полной, разной) оказались пылью, хуевой догмой, сранью, глупостью. Теперь-то мы опять вместе, дружны как никогда, терпим друг друга и защищаем, разлепиться не можем, как андрогины из Платона. Иной раз, бывает, сдают нервы, но у кого не сдают? На то и нервы, пускай их сдают.
А про это может я и верно думал раньше, да вот не сработало на мне. А с другими как, я не знаю, да и плевать на других. А зачем тогда рассказываю? А чтобы для себя уяснить раз и навсегда, что всё надобно человеку попробовать! И прав он, когда пробует, и не перестанет пробовать, пока не возгордится. А вот когда до того напробуется, что уж и возгордится – тут-то его непременно и окунут – мордой да в кошачьи ссанки!